Хяртан Флёгстад - У-3

Казалось, то некая часть прекрасного зимнего дня легкой поступью вошла в кафе «Малакофф» и подсела к столику лейтенанта ВВС. Звонко-прохладная, прихваченная изморозью. Снимая пальто, Линда Хюсэен будто иней стряхнула. Она кивнула на газеты, лежащие на столе между нею и Алфиком.

Но глаза Алфа Хеллота были обращены на другое. Он смотрел на улицу. Через причудливый зеркальный ансамбль, который делает французское кафе таким же таинственным и неоглядным, как восточная ярмарка или левантийский базар. Смотрел над головой Линды, мимо зеркальных отражений. За окнами, по ту сторону площади Трокадеро, за статуей маршала Фоша выходы из метро исторгали косяки людей, спешащих воспользоваться обеденным перерывом. Еще дальше бывшая штаб-квартира ООН — дворец Шайо, этакая роскошная оранжерея, закрывал стеклом и камнем вид на Сену. С весны 1952 года за высокими оранжерейными стенами процветали международный секретариат НАТО и постоянные представительства членов этого пакта. И в том же здании, за широкими спинами охранников, в кольце фоторепортеров с щелкающими камерами, за кордоном щеголеватых советников и портфеленосцев, за тяжелыми колоннами и стеклянными стенами, Эйнар Герхардсен из Норвегии, как сообщали газеты, прекословил президентам и федеральным канцлерам, а также главам правительств и премьер-министрам малых натовских стран. И не только им — самому САКЕВРу в лице верховного главнокомандующего в Европе, норвежца по крови, генерала Лаурица Норстэда. Не говоря уже о Поле Анри Спааке, именуемом генеральным секретарем потому, что он служил секретарем у генералов.

При первом же случае, на первом закрытом заседании глав правительств худощавый норвежец стал барабанить пальцами по огромному столу с инкрустированной натовской звездой. Когда ему предоставили слово, он заговорил по-норвежски, и голос его неприятно резал иностранные уши. И такое же впечатление произвел на западную политическую элиту смысл его речи, переведенной на основные мировые языки.

Когда Герхардсен высказал то, что было у него на сердце, когда улеглось смятение, вызванное его словами, когда впечатление раскола между союзниками по пакту было смягчено и заседание закрыто, полторы тысячи аккредитованных журналистов бросились к телефонам и телетайпам, чтобы сообщить, что Норвегия просит отложить размещение в Европе американских баллистических ракет средней дальности. И что выступление норвежского премьера вынудило глав других правительств умерить свою поддержку этой акции.

Шею Линды Хеллот украшал простой золотой крестик, который она то и дело брала в рот, натягивая цепочку движением головы, словно речь шла о тщетной попытке вырваться из оков. Сейчас это движение помогло ей перехватить взгляд Алфика, отливающий серой голубизной зимнего дня за окнами. И, перехватив, она его уже не отпускала.

— В политике, — заговорила Линда, словно прочитав мысли Алфа, — похолодание воплотилось в циркулярном письме Булганина натовским главам правительств. Но, похоже, только наш премьер не раскусил этот пропагандистский маневр.

На дне чашки у Алфа Хеллота чернела кофейная гуща. Она обдала рот едким холодком. Он проглотил ее, кривясь. Сказал:

— Оставь, все равно мы не договоримся. Учти только, что кремлевская нота была отвергнута государственным департаментом в Вашингтоне, не дойдя до Эйзенхауэра.

— Тактическое атомное оружие, — твердо произнесла Линда Хюсэен Хеллот, — всего лишь естественное продолжение обычной артиллерии. Коль скоро русские дали понять, что их артиллерия вооружена атомными боезарядами, мы не можем вооружать наших ребят устаревшим оружием доатомной эпохи.

Алф Хеллот бесшумно поставил пустую чашку на блюдечко.

— Ты собиралась в магазин? — сказал он, резко вставая.

— Ходить по магазинам — чистое мучение, но в этом костюме мне попросту нельзя больше показываться на людях. Пошли!

Он подал ей пальто, все еще леденящее пальцы, и придержал дверь, пропуская ее вперед из зеркальных покоев кафе.

— Ты очень любезен.

Любезен? Вернее было бы сказать, что класс, в недрах которого родился и вырос Алфик Хеллот, привил ему неистребимое чувство общности, взаимосвязи, солидарности, товарищества. Тогда как Линда Хюсэен была законным ребенком культуры особняков, жила по аристократическому адресу, стояла в очереди намного впереди его. По ее понятиям, Алфик любезен. Убогое определение. Любезность. Качество, о котором в отличие от солидарности Линда имела понятие. По опыту общения не с родными и друзьями, а с няньками, домашними работницами, кухарками, портнихами, горничными: прислугой. Из года в год солидарность этих людей покупалась и использовалась господами. Пока и они, и Линда не разучились отличать солидарность от любезности.

Они вышли на холод. Дверь за ними закрылась. Линда повернулась к Алфику.

— Тебе ведь сегодня туда идти? Слушать доклад?

С площади перед кафе левее оранжерейного дворца открывался вид на южную часть города. Над Сеной курилась морозная дымка. Белело Марсово поле без пятен крови. Между растопыренными ногами Эйфелевой башни просматривался низкий длинный фасад старинного, в стиле XVIII века, здания Военной школы. Лейтенант Хеллот был уже знаком и с тем, что крылось за фасадом: военная академия НАТО, где гражданские бюрократы и офицеры в звании от подполковника и выше проходили шестимесячный курс под началом турецкого генерала Текина Арибуруна.

— Мне надо быть там через час, — подтвердил Алфик. — У нас уйма времени.

Он ощущал Линду рядом, ощущал ее бок, руку под его рукой, перчатку на рукаве мундира. По авеню Президента Вильсона они шли под руку в сторону моста Пон-де-л'Альма. В морозной дымке на реке разминулись баржа и туристский катер.

Линда сказала:

— Что она, собственно, представляла собой, эта девчонка из Ловры? Которая ходила в берете, свитере и куртке и называла себя экзистенциалисткой?

— Свитер и куртка — точно, но берета она не носила. И называла себя не так, как ты говоришь, а «экстенциалисткой».

— Я к тому, что ей бы здесь следовало быть. Может, она попала сюда?

— Возможно. Да только вряд ли. Думаю, она сбилась с пути.

— А ты разве не в Париж попал, когда сбился со своего пути? Сен-Жермен-де-Пре. «Дё-Маго». «Кафе-де-Флор»?

— Ну, ее-то скорее надо искать в московских кафетериях. Она стала…

Алфик не смог подобрать нужное слово. Зато Линда смогла.

— Стопроцентной анти, — сказала она и повернулась к освещенной витрине.

Лейтенант Алф Хеллот, в мундире с иголочки, продолжал смотреть на Линду Хюсэен Хеллот, которая явно не нашла того, что искала, и снова повернулась в его сторону, сначала в полупрофиль, потом, заметив, что он смотрит на нее, анфас. На ней был коричневый костюм, мягко оттеняющий ее основные бежевые тона. Рождественская улица с цветными фонарями, белой мишурой и яркой упаковочной бумагой плохо сочеталась с ее красками. Из дверей большого универсального магазина струилась исполняемая на волынке мелодия рождественского гимна, вливаясь в уличный шум и разделявшее их молчание. Казалось, Линда, за спиной которой в претенциозных парижских позах и одеяниях выстроились статистами многочисленные манекены, погружена в глубокое раздумье о печальной судьбе человека, настроенного «анти» против всего на свете. На самом деле фру Хюсэен Хеллот уже не думала о заблудшей девчонке по имени Китти, с которой Алфик был знаком в Ловре и которая там (это в Ловре-то!) твердила всем и каждому, что она «экстенциалистка». Не думала она о том, что Китти сбилась с пути истинного. И не о Москве она думала, не о Кремле и Воркуте, не о Политбюро и овациях на пленуме.