Лариса Миронова - Детский дом и его обитатели

– Так вы что, правда, всё выяснили? – спрашивает у меня испуганный не на шутку Беев.

– Да, выяснила главное. Вы – торгаши. И вам нравится торговать своей совестью.

– Чево-чево? – вытаращил глазища Бельчиков.

– Вам, по-видимому, нравится торговать. Вы хотите, чтобы вас покупали, как вещь, – говорю я несколько назидательно, отстранённо.

На горизонте показывается Людмила Семёновна. Однако к нам не спешит подойти.

– Не понял.

Бельчиков встаёт с дивана и воинственно на меня смотрит. Я говорю:

– Да, да! вы хотите, чтобы вас покупали, как вещь. У вас, похоже, нет такого человеческого свойства, как достоинство. Вам нравится, я вижу, когда вами манипулируют, играют вашим мнением, используют вас в очень взрослых играх. И после всего этого вы ещё требуете к себе уважения?

– А что?

– Ну, уж нет.

– Так куда нам теперь?

– Не знаю. Вы же хотели уйти из отряда?

– Неа. Мы хотели, чтобы вы ушли, а вы не ушли. Почему?

– Хотя бы потому, что вы, мальчики, – это ещё не весь отряд. Большинство отряда – за меня.

Оппозиция в лице Бельчикова молчит, все озадаченно смотрят на него.

– Во дают. (Это Медянка.)

– Не, так не честно, – говорит Огурец. – Решайте уже что-нибудь. Чего тут сидеть? Я телевизор хочу смотреть в отрядной.

– А вот соберём после ужина собрание отряда и решим, что с вами делать. Мне лично в отряде буза не нужна. Вы говорите – пришёл другой воспитатель? Вот и отлично – создавайте другой отряд. Вас мало, берите наше старое помещение, то, где у нас сначала была отрядная.

– Там скучно… – ноет Медянка.

– Благоустройте его по своему вкусу и живите там. Ещё есть вопросы?

Они молчат, а я затылком вижу, как Людмила Семёновна на цыпочках покидает коридор. Ухожу и я.

Собрание было коротким – обсуждать долго очевидное было незачем.

– Есть устав отряда, который был принят большинством в своё время. Но теперь вы почему-то решили его не соблюдать. Объяснить толком – почему, не можете. Анархии у нас не будет, это точно. Так что выбирайте – или вы принимаете наш правопорядок, или…

– Что – или? – раздалось сразу несколько не сильно обрадованных мальчишечьих голосов.

– Или уходите из отряда. Голосуем предложение.

– А как голосовать будем.

– Прямо. Простым поднятием руки.

Но едва мы приступили к пересчёту голосов, как в отрядную, злобная, аки фурия, ворвалась Людмила Сергеевна.

– Что тут опять происходит? Всё митингуете?

Глаза её нервно метнулись по лицам детей, на меня не смотрит вовсе.

– А у нас революция, латиноамериканский вариант, – вальяжно поясняет Огурец. – Поорём и разойдёмся. Баррикад не будет.

– Да, точно, баррикад не будет.

– Баррикады – это русский вариант. А у нас оральный.

– Революционеры фиговые. Будут вам и баррикады с палатками. Спать пойдёте на Тараконовку.

Это из коридора подаёт голос кто-то из бывших. И они уже тут!

Положеньице! Конечно, с одной стороны, непедагогично позволять детям издеваться над директором, но, с другой – пусть тоже хлебнёт это каши. Иногда небесполезно попробовать собственную стряпню.

– Безобразие! – гневно заключает она и… уходит.

– Харэ, пацаны, короче, кто ещё не подписал визу на выезд? Надюха в своём репертуаре…

– А ты вааще иди в спецуху!

– А по оси абсцисс слабо?

Когда же «обмен любезностями» закончился, от имени саботажников слово взял Бельчиков.

– Чё, не нравится с нами работать?

– Или что нам не нравится? Что именно вы хотели узнать? – скорректировал Огурец слишком прямолинейную речь Бельчикова.

– Ну да. Хотелось бы знать, что вас не утраивает, – говорю просто.

– А всё.

– Как это?

– А может, мы не хотим, как в казарме! – снова вылез Беев. – Давай, говори, пацаны.

– Да, мы свободные личности!

– И чего это нас притесняют?

– Мы вам не нанимались!

– Заткнись, «личность»!

– Счас по личности и схлопочешь!

– Это ещё надо посмотреть, кто чего схлопочет!

Дискуссия явно утрачивает мирный характер и уже откровенно переходит в базар. Кира, дежурный командир, объявляет:

– Прения закрыты.

– Ага, уже все сопрели.

– Харэ! Сваливаем, – командует Бельчиков.

Решением собрания отряда исключили всех мальчишек-подписантов, кроме Игоря Жигалова и Олега (Ханурика). Теперь их, с единственным стопроцентно устойчивым Пучком, уже трое – хилый компонент мужского состава. Однако исключили мы их не навечно – в любой день каждый из них мог прийти на совет и попроситься обратно в отряд. Но – лишь присягнув уставу. И устав надо строго соблюдать всем.

Отныне анархисты – вне закона. Очередной раунд «борьбы за свободу и волю» закончился. Жизнь вошла в прежнее русло. Всё шло своим чередом в нашем, теперь уже подавляюще девичьем отряде. Прошла неделя, однако на совет с просьбой о возвращении никто не заявлялся. В первые дни внезапно разрешённая свобода очень и очень радовала мальчишек. Разве плохо – никто над душой не висит, так что уроки можно и не делать, в школу тоже можно не ходить, а в спальне – не убираться. Всё равно ведь не проверяют! Беги направо. Беги налево. Никто слова не скажет…

Однако вскоре бегать надоело. Да и погода испортилась окончательно. Установилось этакое невзрачное межсезонье – уже не осень, но и зимы ещё нет. Вот и сидели они день-деньской на диванах, дожидаясь очередной кормёжки. Возможно, и ещё чего-то ждали. Но чего? Едва ли знали сами…

Девчонки, те наоборот – вдруг сделались такие внимательные, заботливые. Девичий коллектив сплотился вокруг единого центра, как в минуту великой опасности. Они не оставляли меня одну ни при каких обстоятельствах. Каждую минуту кто-либо рядом. График, что ли, установили? Не знаю, но получалось это совершенно естественно. Они все как-то враз повзрослели душой после летних событий.

Во время самоподготовки я, делая вид, что что-то пишу в отрядном журнале, тайно поглядывала на их склонённые над книгами лохмокудрые головушки и предавалась запоздалым размышлизмам о превратностях воспитательской судьбы. Вот, казалось бы, мои любимчики мальчишки… Для этих сопливых пацанят сделано всё, и даже больше.

И что?

Предали, паршивцы. И рука не дрогнула подписать мой приговор!

А девчонки, которыми я и вполсилы не занималась, – считая их уже совсем взрослыми, живущими незнакомой мне, почти что марсианской жизнью, со своим уставом и мерилом чести, эти скороспелые отроковицы, заневестившиеся наверное, раньше, чем читать-писать толком научились, – теперь вот буквально спасали меня…

Ведь если бы они взяли сторону «протестантов» и вместе с мальчишками подписали «расстрельное» заявление, то и проблемы в тот же час не стало. И не стало бы первого отряда, равно как и воспитателя его – в моём лице. Детей бы просто раскидали по другим детским домам, как обычно делали с «трудными», а что было бы со мной, даже не берусь строить предположения… Вот он, тот самый момент, когда отчаянная борьба за безнадёжное, как многим уже казалось, дело была необходима, как никогда. Необходима для тех, в первую очередь, во имя кого эта борьба и велась. Для моих, опять вдруг взбрыкнувших, «трудных» воспитанников. Детям надо было преподать урок. Урок стойкости. В жизни это им очень пригодится. Надо, надо научить их идти до логического конца даже тогда, когда завершение дела не обязательно венчается безусловной победой.