Лариса Миронова - Детский дом и его обитатели

Беев незаметно показал ему кулак, и сказал ещё громче:

– Ну, в общем, который умереть не мог, когда его из общества выгнали. Всё жил и жил как дурак.

– Нештяк! Высказался!

Надюха театрально захохотала и захлопала в ладоши.

– Заткнись, пока не спрашивают, – осадила её Кира.

Щёки её полыхали кумачом, конечно, она тоже волновалась. Пока всё шло, как по нотам. Один за другим вставали «протестанты», выходили в центр, произносили короткие речи – вариации на тему блистательного спича Беева – и, улыбаясь во весь рот, спокойно уже ожидали «приговора», заранее чувствуя себя героями. Затем, после тайного голосования по каждой персоне и пересчёта голосов, Кира торжественно провозглашала:

– Ну, всё, кранты. Зачисляется в отряд с испытательным сроком…

Заминка вышла только с Бельчиковым. Когда уже все «протестанты» и «отщепенцы» были «реабилитированы» и законно заняли свои места на противоположной стороне – среди всего отряда, Бельчиков, оставшись у стенки в гордом одиночестве, растерянно посмотрел вокруг. Казалось, он чего-то не понимал.

– Ну что, будешь говорить? – спросила Кира, и отрядная загудела пчелиным роем – всем уже не терпелось увидеть весь отряд по одну сторону баррикад – к тому же, в столовой их ждал праздничный ужин.

Однако Бельчиков всё ещё продолжал в недоумении хлопать ресницами.

– Говори, ты, каз-з-зёл! – прикрикнула на него Лиса.

– А чего говорить?

– Если нечего, тогда конечно, – печально сказала Людмила Семёновна, медленно и тяжело вставая. – Можно мне?

– Выступайте, – милостиво разрешила Кира.

По всему было видно, как неуютно она, всесильная наша директриса, себя чувствует. И торопливый шепоток на ушко соседке, и поминутное отбрасывание липкой пряди со лба, и нервное покусывание губ со «съеденной» уже почти помадой, – всё это говорило о том, как страшно нервирует директрису происходящее.

В жутком напряжении, вытянув дряблую шею, внимательно вслушивалась она в каждое слово, несколько раз порывалась встать, вмешаться в ход событий, но что-то, не менее сильное, её всё же, в конечном счёте, удерживало. Но вот она решилась.

– Товарищи! – очень громко, как на стотысячном митинге, начала она свою речь, тяжело колыхнувшись всем корпусом вперёд, и едва не своротила стол – елико по причине своей монументальности. – Я не могу не возмутиться тем, что произошло в нашем детском доме, который… (и она в поиске поддержки заглянула в лицо секретарю райкома – та немедленно изобразила гримасу типа «а как же иначе»)… который всегда был в районе на хорошем счету. – Тут она посмотрела на меня печальным взглядом увлажнившихся глаз, пышные плечи её скорбно поникли, и вся она как бы сделалась монументом скорби и печали. – Вы! (И опять она воззрилась на меня, трагически простёрла ко мне обе руки, растопырив при этом унизанные колечками с разноцветными камушками пальцы.) Вы к ним со всей душой… А они… Просто слов нет!

После такой тирады Бельчиков, всё ещё торчавший перстом посреди отрядной, тупо уставился на неё и отвесил челюсть на полкилометра. Беев же, видно, уже сообразив, что к чему, неожиданно тихонечко заблеял… Обстановка сама собой разрядилась, раздалось несколько смешков в кулак. Но потом, под суровым взглядом Киры, снова всё стихло. Людмила Семёновна, вполне довольная произведённым эффектом, продолжила:

– Да как вы могли! Вы, вы! – Она в приступе величайшего отвращения даже махнула рукой в сторону Бельчикова и пустых уже стульев, где ещё совсем недавно сидели «протестанты». – Как могли вы совершить такое… такое злодеяние!

И снова пауза, лишь изредка прерываемая недружным чмыханьем в задних рядах. Совсем уже приободрившаяся Людмила Семёновна бодро понеслась дальше.

– Все знают, сколько сделала для вас ваша любимая воспитательница. Мать родная… бать… для своих детей… – Тут голос её слёзно задрожал и, вконец пропитавшись слезами, замер. Она достала из кармана платок, развернула его во всю ширь и приложила к лицу. Затем, деловито проверив краем, не размазалась ли тушь, она убрала смятый платок в карман и продолжила: И после всего этого… всего того, что для вас сделали… взять и втоптать в грязь её имя! Не детский дом это, а просто… просто скотный двор! – продолжила она свою речь, сильно форсируя звенящий священным гневом голос.

Тут мне стало казаться, что присутствую я на своих собственных похоронах. И тогда я позволила себе перебить ораторшу.

– Людмила Семёновна, мы все эти вопросы достаточно подробно обсудили на своём совете. К тому же, я ещё пока жива, и заслушивать панегирики в свой адрес, а также мемориальный список своих заслуг, мне кажется, несколько рановато. В рядах воспитанников снова загудели. Однако Людмилу Семёновну уже трудно сбить с колеи.

– Нет, я всё же закончу! – возвышенно сказала она, окинув взглядом пустые стулья. – Нет, это надо быть просто скотами!

Так ничего нового не добавив к своему пламенному выступлению, кроме «скотских» эпитетов, она решилась завершить свою речь на столь высокой ноте, что снова пришлось доставать смятый носовой платок и шумно сморкаться. Облегчив свой ставший вдруг похожим на перезрелую сливу нос, она грузно села.

Первым во всей полноте осознал происходящее Бельчиков.

– Ничё себе!

Он рванулся к столу, за которым сидела директриса, но Кира властным жестом вернула его на место.

– Ну, дирюга и загнула… – пополз возмущенный шепоток по рядам, а Беев снова всё так же гадко и на этот раз очень громко заблеял.

– Счас в зуб! – цыкнула Кира.

– Каз-з-зёл… – сказала Лиса и показала ему кулак.

– А можно я скажу? – поднял руку Ханурик.

Людмила Семёновна тут же вскочила.

– Хватит уже речей! Итак, всё ясно. А ты (она повернула голову в сторону Ханурика) сиди и обдумывай своё поведение. Тебе всё ясно?

– Мне всё уже ясно, и я хочу, чтобы всем остальным тоже всё стало ясно. Вот я и хочу пояснить, – упрямо твердил Ханурик.

– Нам всё уже давно ясно, это правда, Олежек, и мы сядем, да? И успокоимся. – сказала медовым голосом Татьяна Степановна.

– Вот вы и сядете. А что это вам ясно? – нагло лез в рукопашную он.

– А то, что таким, как Бельчиков, не место в нашем детском доме!

– А… а где ж мне место? – вскрикнул Бельчиков. (От страха и удивления у него вдруг прорезались визгливые интонации.)

– Где? – угрожающе сказала Людмила Семёновна. – В колонии! Там же, где и Голиченкову, твоему старшему дружку! Раз не можете быть полезными членами нашего общества, таки сидите!

Тут Ханурик, уже не спрашивая ни у кого разрешения, решительно вышел в центр отрядной. В ряду взрослых зашелестел тревожный говорок.

Вопреки ожиданиям, Ханурик не стал никого закладывать, не стал также «качать права» – и тем самым счастливо избежал возможности тут же отправиться (для начала) в медпункт на укол магнезии, а завтра, вполне может быть, и на стационарное лечение. И первое, что там ждало смутьяна, – это исправительный «пенал», куда его «вложили» бы на пару суток без всякого сожаления… Но – не случилось. В нём ещё не до конца перебродила закваска вольности и беззаветной любви к дикой жизни.