Лариса Миронова - Детский дом и его обитатели

– Заткнись, портупея! – злобно рычит она, и битьё посуды возобновляется.

Олю трудно сбить с пантов. И не в таких переплётах бывала.

– Эй, за нанесение при исполнении… – грозит её пальцем участковый.

– Боялась я вас, деревня тупорылая!

Протокол составлен. Спускаемся вниз. Один конвоирует Олю, другой тащит узел с опознанными шмотками.

Оля, под обстрелом любопытных глаз (почти весь мой отряд повылез из постелей – и сюда!) лихо запевает:

В комнате с табличкой «Инспектор по уголовным делам» сидит сонный молодой человек, перед ним пепельница, доверху наполненная окурками. Медленно, как бы нехотя, помешивает ложечкой чай в гранёном стакане. Устало смотрит на Олю, берет лист и начинает процесс дознания. Мне предлагает выйти, но я остаюсь: Оле нет восемнадцати, так что извините – допрашивать будете в присутствии воспитателя.

– Ладно, сидите, раз привели, – неохотно разрешает он. – А смысл? Всё равно ведь забрать не можем. Пару асов подержим и отпустим. А вот будет восемнадцать, так и начнёт новую жизнь – греби побольше, кидай подальше…

Прошло два часа. Следователь взмок, сон слетел с его чела, а лист по-прежнему девственно чист.

– Уперлась рогом в стену, – и ни гу-гу, – говорит он участковому.

– А можно мне? – спрашиваю.

– Валяйте.

Встаёт и выходит, потягиваясь. Аккуратно прикрыл за собой дверь.

Оставшись с Олей вдвоём, мы, не сговариваясь, посмотрели друг на друга. И… будто обрадовались. Но – чему? А бог знает! Придвинувшись к ней, пристально смотрю ей в глаза. Оля не просто некрасива – она ужасна! Монстр какой-то, а не девушка. Отчаянная маска-гримаса. Да ещё шрам на правой щеке. Маруся, Роза, Рая в одном лице и едином облике… Вряд ли получится её запугать. Такие созданы, чтобы других в страхе держать.

– Олечка… – заговариваю сладеньким, насквозь фальшивым голоском. – Такая молоденькая…

Смотрит недоверчиво. Потом смеётся. Я продолжаю:

– …Совсем ещё ребёнок.

– А хорошенькая какая…

– Да ну!?

Тут начинается настоящая истерика – хватается за живот и ржёт как лошадь перед мешком овса.

– А что? Что-то не так? – искренне обиделась я.

– Гы-гы-гы…

– Конечно, хорошенькая! – настаиваю я. – Ты просто ничего не понимаешь в своей внешности, да, не понимаешь! И нечего так глупо хохотать!

Теперь уже я ору на неё, рассердившись до свирепости – я-то думала её смутить.

– Сказанула! Гы-гы-гы… – по-прежнему громко и нагло ржёт она.

– Прекрати! – кричу я на неё. – Да, ты ребенок! Тебе ещё нет восемнадцати. А ну-ка давай свою физию!

Тащу её к водопроводному крану, свободной рукой смываю с её лица ужасную, грубую косметику. Она не сопротивляется, только смешно пофыркивает, когда вода попадает в рот.

– А теперь смотри! – всё больше заводясь, кричу я, зачёсывая всклокоченные волосы набок, и закалываю «в улитку» её роскошную гриву.

– А-бал-деть, – говорит она несмело. – Заколочку что – подарите?

– А то. И ещё вот так, – продолжаю я, входя в роль Олиного имедж-мэйкера.

Своей бледно-бежевой помадой, которая у меня вместе с расчёской всегда в кармане куртки, аккуратно подкрашиваю Олины губы, той же помадой делаю лёгкие «щечки» на верхушках её широких скул.

Она внимательно, не без интереса смотрит на себя в зеркало.

– Отхлестать бы тебя ремнём как следует, по-родительски, – говорю я всё ещё сердито.

– Ага, давайте, – кивает она, продолжая разглядывать себя в зеркале. – Интересно, как это у вас получится. Других вы все мастера воспитывать. А своих бросаете абы где.

– Не «абы где», а в собственном доме! – снова горячусь я.

– Вот и моя мамаша тоже нас дома бросала… Ну, давай, лупи! – говорит она, подставляя спину.

– Ладно, хватит паясничать, – уже спокойно говорю я, а у самой першит в горле. – Потом как-нибудь поговорим.

– А чё не счас? Не хотите позабавиться весёленьким рассказом на ночь? Страшилок детских, что ли боитесь?

Она говорит долго. И вот уже мы обе хлюпаем носами.

История Оли Тонких обычная для детдома, дикая – для нормальных людей…

Жили они раньше втроём – мать, Оля и сестрёнка-пеленашка. Мать часто уходила. Иногда по два-три дня дома не появлялась. Иногда заглядывали соседи, подкармливали по доброте. Малышка такой жизни не выдержала – как-то осенью, когда отключили батареи, восьмимесячная кроха сильно простудилась и на третий день умерла. Оля плакала не переставая. Окоченевшее тельце сначала вызывало жалость, потом ужас… Она положила ребенка поближе к батарее – ночью как раз пустили горячую воду. Думала, а вдруг оживёт? И всё ждала, когда придёт мама… Громко плакала… Пришли соседи, потом ещё какие-то люди пришли… Сестрёнку увезли в морг, а Олю – в детприёмник. Оттуда – в детский дом. Мать появилась дома через десять дней.

На новом месте Оля лила слёзы день и ночь, её всё здесь пугало. Она никому не верила и хотела домой. К маме. Что такое смерть, она, конечно же, ещё не знала, и ей невозможно было объяснить, что сестрички уже нет на свете… К отсутствию матери она, в конце концов, привыкла, домой больше не просилась. Но с другими детьми всё же играть отказывалась. Прошёл месяц. Она уже больше не плакала. Часто устраивалась в уголке, и, уставившись в одну точку, могла сидеть так часами. Однажды, когда воспитательница слегка потормошила её, Оля громко заплакала и закричала:

– Не бей меня!

И больно укусила воспитательницу. Её отправили в психиатрическую больницу. На три месяца. Примерно через год она стала забывать, что с ней было раньше. Но друзей она так и не завела. В группе её не любили и боялись. Она росла тщедушным и очень некрасивым ребенком. Когда её перевели в школьный детдом. Ей вдруг захотелось с кем-нибудь подружиться. Здесь детей было больше. И воспитателей тоже было много. Дети здесь никого не боялись. Часто убегали за территорию детдома. Они не боялись убегать от воспитательниц и носились по всему детдомовскому зданию. Однако Олю и здесь в игры не принимали. Стали дразнить Совой. Иногда старшие били, больно дергали за волосы. Как-то на переменке Оля подошла к учительскому столу. Просто постоять. Учительница была молодая и никогда не кричала.

– Сарите! Сча сопрёт что-нибудь! – закричал кто-то из детей.

– Что тебе? – всполошилась учительница, отодвигая сумку на другой конец стола. – Иди, иди на своё место!

Оля тогда изо всех сил сдерживалась, чтобы не зареветь в голос. Слёзы по горошине уже стояли в глазах, но она изо всех сил сдерживалась.

– Сарите! Сча заревёт, что ничего спереть не получилось! – снова закричала рыжая толстая девочка и больно дёрнула её за волосы.

Плюх! И Олина обидчица уже на полу… С тех пор никто не видел ни слезинки в её глазах.