Алексей Иванов - Россия: способ существования. Где искать национальную идентичность и как с ней жить?

- Все-таки бренд из Перми сделали именно вы. Это особенность Пермского края, или в других регионах вам также удалось бы найти столько местной истории, колорита, деталей?

- Если бы жил, нашел бы. Но это не моя проблема, а общероссийская, когда толща местной культуры остается вне осмысления и вне актуальности. А бренд Перми сделал не я. Просто мне повезло озвучить его.

- Кажется, Петр Вайль писал, Пермь считается последним городом Европы...

- Какая разница, сколько километров до границы Европы с Азией? Прямо на границе стоят Магнитогорск и Оренбург, тоже не маленькие города. Все равно и Томск, и Новосибирск, и Владивосток – европейские города. Самый европейский город России – Ханты-Мансийск.

- А зачем Перми Москва?

- Москва – точка отсчета. Норма современной России. Все остальные русские города и миры оцениваются по степени отличия. Но отличия бывают качественные и количественные. Количественные – когда труба пониже и дым пожиже. Дороги поуже и зарплаты похуже. А качественные – когда иной контент. У Перми было качественное отличие от Москвы, а его насильно заменяют на количественное.

- А что связывает наш мир? Мобильность населения у нас низкая. Вот вас, например, сложно вытащить в Москву: насколько я знаю, вы довольно редко здесь бываете.

- Наши миры – не раздельные явления. Они, скажем, как грани алмаза. Грани могут быть разные, но алмаз один. Проблема модернизации не в том, чтобы вытеснить локальное глобальным, а чтобы найти в глобальном локальное, а в локальном глобальное. Лично у меня мобильность высокая, только она почти вся мимо Москвы. Я езжу туда, где у меня есть дела. В Москве у меня их нет. От Перми до Оренбурга такое же расстояние, как от Москвы до Парижа. Но почему если я еду из Москвы в Париж, то совершаю путешествие, а если еду из Перми в Оренбург, значит, сижу дома, как приколоченный?

- С точки зрения жителя Москвы, существует только одно движение – в Москву. И за границу еще.

- А с моей точки зрения, существует множество движений. Когда мы начали снимать фильм «Хребет России», для многих в телекомпании «Намедни» было открытием, что расстояние от Перми до Москвы такое же, как от Перми до Тобольска. То есть, мы снимали на территории, равной половине европейской России. Но эта территория не считается, ее нет для москвичей: ты говоришь, что путешествовал по России, а про тебя считают, что ты не вылезаешь из своей норы и ничего на этом свете не видел. Но и внутри России существуют такие контрасты и ландшафтов, и культур, и образа жизни, что диву даешься.

- А где, кстати, проходит, по-вашему, граница Европы и Азии?

- В Оренбурге есть ученый – Александр Чибилев. По гранту Российского географического общества он уточняет границу Европы и Азии. Вроде бы, краеведческое дело – где поставить обелиск, в Оренбурге или в Орске. Но Чибилев завершает дело, начатое Птолемеем. И по результатам его работы треть Казахстана окажется в Европе, и Казахстан сможет войти в Евросоюз – азиатская цивилизация вторгнется в оплот европейской. Вот это – глобальное в локальном.

В Оренбурге Чибилев основал единственный в России Институт степи. Ничего такого в Перми Чибилеву бы не светило – не потому, что степи нет, а потому что власть такая. И одна из идей этого Института – перевод животноводства на полукочевой принцип, потому что степи плодороднее полей и лугов. Эта идея – тот самый постиндустриальный продукт, который дает модернизация культуры по местной идентичности, а не по актуальному искусству. А степи у нас от Дона до Алтая. Местный проект Института степи – одновременно и глобальный.

- А много ли в той же Тюменской области путешествуют?

- По статистике, на Урале вдвое выше процент населения, которое отдыхает в пределах своего региона. У нас большое многообразие ландшафтов, от степей до гор буквально два часа езды на машине. А если смотреть на города, то Оренбург мог бы, скажем, напоминать Стамбул, если бы развивался органично: с караван-сараем и прочим колоритом. Уфа – очень приятный южный город, похожий на Одессу, только с тюркским оттенком. Екатеринбург – помесь патриархального Загорска с хай-тэковским Шанхаем. Он по-уральски наглый, и ему плевать на Москву. Пермь – огромная губернская столица, русская провинция в чистом виде. Ну, и так далее.

- В книге и в сериале «Хребет России» вы развиваете идею «уральской матрицы»: мол, регион формирует особенности проживающих в нем людей...

- Не так прямолинейно. Ландшафт, климат, природа и недра предопределяют наиболее эффективный способ хозяйствования. А уже он формирует ценности местного социума. Если в степи у русских наиболее эффективными были казачьи хозяйства, то и у социума казачьи ценности – справедливость и равенство. Если на Урале наиболее эффективны заводы, то и у социума заводские ценности – труд и работа. Так же и в центральной России, и в Поморье, и в Сибири, и в Приморье, и в национальных регионах. Книга «Хребет России» - презентация уральского типа русского социума, «уральской матрицы» жизни.

- Один из мифов про вас – что Иванов никогда не заграницу ездил и не интересуется заграницей.

- Иванов очень занят, Иванову просто некогда. Вот когда у меня появится дело там, тогда я туда поеду. Пока дела нет. А просто тусоваться мне уже неинтересно. Надо было ехать тогда, когда была куча свободного времени. Я 12 лет пролежал на печи, а теперь хочется работать. Жаль, в Перми не дают.

- В истории русской литературы есть два писателя, которые никогда не были за границей: вы и Пушкин. Но Пушкина-то не пускали.

- Меня, между прочим, тоже не пускали: нищета не пускала. Не так уж и давно я стал состоятельным писателем. Теперь мне по карману съездить за границу, но в Европу пока не за чем. Я бывал в Узбекистане и Казахстане и снова ездил в Казахстан, в Уральск и Атырау, бывший Гурьев. Родина Бекмамбетова, кстати. Это мне нужно для книги о Пугачеве. Хотя я на 100% уверен, что эти вояжи никто не расценит как заграничную поездку.

- Расскажите про книгу о Пугачеве. Это еще одна параллель между вами и Пушкиным, кстати.

- Мне бы хотелось осветить вещи, которые Пушкин чисто технически не мог осветить, потому что они в то время не были вербализованы. Для Пушкина пугачёвщина была войной черни против знати. В советское время ее понимали как войну угнетенных против эксплуататоров. А в наше время можно понимать как борьбу за идентичность. Яицкие казаки не хотели жить как оренбургские, башкиры не хотели жить как русские, крестьяне не хотели жить как рабочие, рабочие не хотели жить как казаки – и так далее.

Борьба за идентичность принимала разные формы. В степи – казачий бунт, на заводах – гражданская война, в Башкирии – национально-освободительная война. В Башкирии двести лет каждое новое поколение выходило на войну против России. Но не против русских. Это были войны, которые могли порушить державу. Например, когда Петр I воевал с Карлом XII, главная-то угроза была не от Швеции, а на юге, где башкиры подняли татар, калмыков и всех прочих инородцев вплоть до горцев Кавказа, где Кондратий Булавин планировал уйти к туркам, если что, и наготове к вторжению стояли войска крымского хана и турецкого султана. Но Петру не интересно было воевать с азиатами, хотелось, как европейцу, с европейцами. И поэтому в школе мы изучаем Полтавскую битву, а не то, как русские войска гасили пожар в подбрюшье России.