Сергей Крившенко - Плавать по морю необходимо

Большую научную ценность представляет вторая часть «Путешествия», где дано описание жителей острова Кадьяк. Хвостовым был составлен словарь наречия местных жителей.

Ал. Соколов извлек стихи Давыдова, написанные им на пустой странице какого-то объявления о продаже английских морских книг: оба они интересовались книгами на английском. Вот несколько строк, приведенных им:

Стихи, как видим, написаны с чувством юмора: так что они умели подначить друг друга, шутить, шуткой снимать напряжение, как бы подсмеиваясь над опасностью. Нельзя же их представить мрачными, сухими людьми. Тоже русская черта: посмеиваться над опасностями! И это в сочетании с серьезностью, а порой с долей изрядной сентиментальности. Что стоит признание Давыдова, как оказавшись в кибитке, они поклялись в вечной дружбе.

Давыдов успел написать книгу о первом путешествии. Сделать это было тем более непросто, что его бумаги, описи, рисунки, чертежи были отобраны у них в Охотске. Вторая книга осталась в черновых заметках и письмах приятелям. Известны шуточные стихотворные строчки Давыдова: «Хвостов во океанах, как будто тройками на ухарских Иванах, Нас на „Юноне“ мчит, чрез горы водяные, туманы, мглы пустые…» А его книгу оценили уже современники. И как бы развернулось его литературное дарование — ведь погиб он в неполных 26 лет… Едва приступив к творчеству. А Хвостову в ту пору исполнилось 33 года — возраст Ильи Муромца и Христа, пора проявления всех физических и духовных сил, зрелости… Кстати, и Николай Хвостов, как и многие русские офицеры-мореплаватели, оставившие после себя путевые записки (И.Ф. Крузенштерн, Ю.Ф. Лисянский, В.М. Головнин, В.А. Римский-Корсаков, Г.И. Невельской), обладал тоже несомненным литературным даром. А может, богатство жизненных впечатлений, их необычность заставляли тянуться к перу (правда, не забудем здесь наставительной роли адмирала Шишкова, без которого и этих книг могло не быть)? И, конечно же, внутренняя тяга к самопроверке, к самооценке. Об этом свидетельствуют и дошедшие до нас фрагменты дневников Хвостова. Ал. Соколов в свое время собрал у себя связки писем, дневники, следственные дела к официальным журналам. Увы, все это так и осталось во многом неопубликованным. И где сейчас эти архивы? Очевидно, в Петербурге, но сохранились ли они? А пока давайте заглянем в те свидетельства, которые не канули в Лету, пусть фрагментарно. Ведь прав морской летописец Ал. Соколов: нельзя ограничиваться только событиями, подвигами, оставляя в стороне личности, их характеры.

В «Морском сборнике», в пятой книге за 1853 год, была опубликована статья Ал. Соколова, которая представляет особый интерес для потомства. Вчитаемся в эти фрагменты.

Ал. Соколов приводит несколько любопытнейших отзывов Николая Хвостова о русском государственном деятеле Н.П. Резанове, сыгравшем неоднозначную роль в их судьбе. Здесь есть и критика, но есть и восхищение неутомимостью русского путешественника. И той внутренней побудительной силой, которая определяет его поведение. «Я никому так не удивляюсь, как Николаю Петровичу Резанову». Речь идет о неимоверно трудных обстоятельствах холодной и голодной зимы, в которых очутились русские землепроходцы. О решительности Резанова, способного на величайший риск. «Нынче (22 февраля 1806 года), начиная чувствовать припадки цинготной болезни и боясь последовать образцу наших промышленников, которые ежедневно отправляются в Елисейския [58] Т.е. умирают от цинги. — С.К. , намерился, спасая несчастную кучку людей, отправиться в Калифорнию, уповая достать хлеб от испанцев…» Вот вам и аналогия с древними: можно погибнуть, но плавать по морю необходимо. Во имя жизни! И, как известно, это плавание оказалось спасительным для людей. «Вот человек, — продолжает свою мысль Хвостов, — человек, которому нельзя не удивляться». Мера бескорыстия Резанова превысила меру, которой Хвостов измеряет свои и Давыдова дела и потому, ревностно судя о Резанове, Хвостов отдает ему пальму первенства: «До сих пор мы сами себе удивлялись, как люди, пользующиеся столь лестными знакомствами в столице, имея добрую дорогу, решились скитаться по местам диким, бесплодным, пустым или, лучше сказать, страшным для самых предприимчивых людей. Признаюсь, я не говорил и не приписывал одному патриотизму, и в душе своей гордился: вот была единственная моя награда! Теперь мы должны лишиться и той, встретившись с человеком, который соревнует всем в трудах… Все наши доказательства, что судно течет и вовсе ненадежно, не в силах были остановить его предприимчивого духа. Мы сами хотели возвратиться на фрегате в Россию, но гордость, особливо, когда сравнили чины, почести, ум, состояние, то в то же минуту сказали себе: идем, хотя бы то и стоило жизни, и ничто в свете не остановит нас». И пошли. И доставили продовольствие. И спасли людей [59] Ал. Соколов. Хвостов и Давыдов // Морской сборник, № 5, 1853. С. 349. .

Читатель видит, что Хвостов «разобижен» тем, что в Резанове они вместе с Давыдовым встретили не менее увлеченного и бесстрашного человека, чем были сами. И далее о Резанове: «Я не могу надивиться, когда он спит! С первого дня нашей встречи я и Давыдов всегда при нем, и ни один из нас не видел его без дела. Но что удивительнее: по большей части люди в его звании бывают горды, а он совсем напротив, и мы, имея кое-какие поручения, делаем свои суждения, которые по необыкновенным своим милостям принимаем» [60] Там же. С. 351. . Раньше называли это качество честолюбием — не в смысле тщеславия, а в смысле: любовь к чести. Они обладали этим качеством — Хвостов и Давыдов, и ценили его в Резанове, Баранове, других героях освоения Дальнего Востока и Русской Америки.

Биограф замечает, что Хвостов начал вести свои дневники еще с молодых лет, и, в частности, называет его довольно интересный дневник плавания в Англию в 1799 году. Он пишет о вахтенной службе, о круге своего чтения. Читает «Аноиды» Карамзина и «какого-то Евгения» — то ли повесть Измайлова, то ли комедию Бомарше, переведенную на русский в 1770 году. Делает выписки из сочинений короля прусского Фридриха Великого. Сетует, что некогда учиться английскому. И еще такая деталь: не отказываясь, по всеобщему тогда обычаю моряков, от пуншей и разнообразных попоек, однажды записал в своем журнале, что «недовольный креплением парусов, высек несколько матросов и, сменившись с вахты, с досады, что дурно крепили паруса, выпил два стакана пуншу и сделался пьян». И здесь же — жесткое самоосуждение, «ожесточение на образ своей жизни». «Вот как проводим мы наше время, или, лучше сказать, убиваем. Я, правда, всякий день в мыслях собираюсь учиться по-английски…» Чего-чего, а самодовольства в этих словах нет.