Виктор фон Хаген - Ацтеки, майя, инки. Великие царства древней Америки

Самым волнующим был звук трубы потото, сделанной из огромной морской раковины. Она звучит монотонно, но хор множества таких труб, вероятно, оказывал сильное воздействие в военных ритуалах. Похоже, у инков не было – или, по крайней мере, они их не использовали – больших труб, известных жителям побережья, которые были найдены как в металлическом, так и керамическом исполнении.

Во множестве и разнообразии были представлены флейты; флейта кена, сделанная наподобие рекордера (старинный вид флейты. – Ред.), могла издавать от двух до шести нот. Были флейты, изготовленные из бедренных костей ягуара и людей (пиророс). Но самым типичными были свирели, сделанные из стеблей тростника или керамики и издававшие звуки в минорной гамме. Такую свирель антара до сих пор можно увидеть в Андах повсюду.

Музыку жителей Анд мало кто изучал. Эта музыка была необычна для ушей конкистадоров. Ее предавали анафеме святые отцы, которые так боялись ее языческого звучания, что почти не упоминали ее. Д'Аркуры, собравшие коллекцию музыки инков, той, которую и по сей день можно услышать на всем протяжении Перуанских Анд и записи которой можно купить, использовали неясные источники, так что можно сказать со значительной степенью уверенности, что мы мало знаем о музыке инков и что «срочно нужны детальные исследования музыки коренных жителей.

Время быстро истекает для долговечности явлений такого рода и вскоре затмит всю память о ней».

Музыка была тесно связана с танцами, а танцы – с религией. Все формы религиозного выражения подразумевали танец. Сам танец (таки) включал в себя пение; это было частью коллективного гипнотизма. Песни повторялись бесконечно, монотонно; развитие сюжета танца, украшения и неистовые, быстрые движения танцоров лишали всех зрителей сдержанности и вселяли в них чувство, что их потребности – а танец был предназначен для этого – удовлетворены. В этих танцах важную роль играли маски и костюмы, которые, что удивительно, сохранились у индейцев Анд наших дней. Были костюмы, имитировавшие животных (танцоры всегда были обряжены в шкуру изображаемого животного). Были танцы победителей (качуас), исполнявшиеся воинами, которые, держась за руки, в полных боевых доспехах образовывали огромный круг, двигавшийся и извивавшийся, как змея. Барабанную дробь для этого танца обычно исполняли на том, что прежде было телом врага: с мертвого человека целиком снимали кожу, живот растягивали, чтобы получился барабан; тело выполняло роль резонатора, пульсирующие звуки, исходящие изо рта чучела, были гротескными, но производили впечатление. Такие танцы, широко распространенные по всему Перу, можно увидеть в виде картинок на керамике известной доинкской культуры мочика.

У инков был сельский танец простолюдинов (айль-йи); во время этого танца крестьяне держали в руках свои орудия труда и двигались, имитируя движения пахаря. Такой танец можно увидеть в Андах и в наше время. Зрители и действующие лица этого танца объединялись в мистической общности, участники сливались с конкретным богом, которого они пытались умилостивить.

Самым сложным был танец уай-яя, официальный танец семьи Инки, по своей сути и замыслу не сильно отличавшийся от танца, который исполнялся другим «королем-солнцем», Людовиком XIV, и открывал менуэт. Этот танец исполнялся в очень торжественной и величавой, самоограничивающей и независимой манере: два шага вперед, один назад, по мере того как череда танцующих медленно двигалась к золотому трону, на котором сидел Великий Инка.

Африканские танцы – чувственные, арабские – эротичные, но танцы индейцев Анд обладают однообразием, от которого, если долго наблюдать за ними, можно завыть. Так обстоят дела сейчас (и так вполне могло быть в те времена), и все-таки, наверное, это было замечательно. И в этот момент как хочется повернуть время вспять, чтобы увидеть, как вся эта Тауантинсуйю, «Государство четырех сторон света», танцует под солнцем Анд.

И все же картина жизни этих людей – как непрерывной, радостной идиллии в ритме танца под гипнотический бой барабанов – сильно преувеличена. Расстояние, разумеется, придало очарования этой варварской стране. Едва ли она была такой. От рождения до смерти (и даже после нее) жизнь индейцев была пропитана сверхъестественным: все их предрассудки были связаны с «невидимыми силами», каждый миг их жизни был связан с колдовством. И хотя в этом благоденствующем государстве инков человек приблизился к Утопии так близко, как нигде и никогда в Андах (если оценивать любыми другими критериями), все же это было тяжелое и однообразное существование.

Идиллия Руссо, в которой люди рождаются хорошими и счастливыми, а общество делает их дурными, была просто диалектической уловкой, и тем не менее она задала тон литературе об американских индейцах. Кажется, что не важно, насколько научен подход к теме инков: они по-прежнему сохраняют этот романтический оттенок.

С тех пор тема благородного дикаря преследует нас. Когда Жан-Жак Руссо просил женщин в подражание природе «выкармливать своих детей», произошло беспорядочное возрождение Мадонны: королевы стали выдавать себя за пастушек, дипломаты стали натурфилософами, законодатели провозгласили естественные права человека – и народ, от природы «хороший», конечно, проглотил наживку и срубил так много тысяч человеческих голов, что канализация Парижа не справлялась с вязкими потоками крови. Фонтенель давно заметил: «Все люди очень похожи, так что нет такого человека, чьи недостатки могли бы повергнуть нас в дрожь». Инки были людьми, то есть они были хорошими и плохими, воинственными и мирными, агрессивными, жестокими, мстительными, подозрительными, распутными и щедрыми. Они проживали свою жизнь в таких человеческих рамках. Идиллическое изображение их общества противоречит само себе. Оценивать их с точки зрения нашей истории – в равной степени нелогично: история априори аморальна. «Природа, – как писал Реми де Гурмон, – не придает значения словам «хороший» и «плохой»; они иллюзия, выдвигаемая время от времени в форме иронического антитезиса или даже от неумения объяснить человеческие действия». Поток, что отделяет цивилизованного человека от нецивилизованного, – это ручеек, который любой ребенок может перешагнуть – и делает это!

Империя инков была действующей теократией: Инка был богом и человеком, и любое преступление было одновременно и неповиновением, и святотатством.

У народа инков сформировалось очень простое и разумное понятие зла, их действия и естественные ощущения были тесно связаны с их предрассудками. Нравственная основа общества инков покоилась на древних традициях, которыми с незапамятных времен руководствовался человек на обоих американских континентах. Родительская власть была жесткой, даже суровой. Дети почитали своих родителей, и повседневная жизнь и воспитание ребенка основывались на копировании действий родителей; жизнь ребенка была практически неотделима от жизни родителей. В противоположность этому в нашем обществе жизнь родителей и детей разделена; есть детский мир фантазий и реальности, развлечений и чтения, в который родители входят ненадолго, а затем почти раскаиваются в этом. «Не трогай», «не бери», «не пей» – вот главный смысл принуждений у нас. А настойчивое требование уметь различать «мое и твое»! Это умение навязывают, к нему приучают, за его отсутствие наказывают. Ничего этого не было в империи инков, умения приходили через действия, воспитание и возмужание – через подражание и возможность видеть. Не существовало никакой сильной разницы в линии поведения родителя и ребенка. Из этого неразрывного единства родителя и ребенка выросли традиции, из которых сложилась основа правосудия инков, а это стало источником простого свода жизненных правил – существовавшего за тысячи лет до прихода инков.