Виктор Гюго - История одного преступления

Солдаты зверствовали. Казалось, они мстят. Но кому? Одному рабочему — его звали Патюрель — они нанесли три огнестрельные раны и десять штыковых, из них четыре в голову. Наконец его сочли мертвым и перестали увечить. Патюрель чувствовал, как его обыскивали. У него взяли бывшие при нем десять франков. Он прожил еще шесть дней и смог рассказать приведенные нами подробности. Заметим попутно, что Патюрель не значится ни в одном из опубликованных Бонапартом списков убитых.

Редут Пти-Карро защищали шестьдесят республиканцев. Сорок шесть из них были убиты. Эти люди пришли туда утром по своей доброй воле, гордые тем, что идут сражаться, готовые с радостью умереть за свободу. В полночь все было кончено. На другое утро ночные фургоны отвезли девять трупов на больничное кладбище и тридцать семь — на Монмартрское.

Жанти Сару, Шарпантье и еще третьему борцу, имя которого нам неизвестно, каким-то чудом удалось бежать. Крадясь вдоль стен, они добрались до проезда Сомон. Этот проезд на ночь запирается решеткой, не доходящей до верха сводчатого входа. Они перелезли через нее, рискуя пораниться об острия чугунных прутьев. Жанти Сар первым отважился на это; взобравшись наверх, он зацепился панталонами за острие и свалился головой вниз на мостовую, по ту сторону решетки. Он тотчас вскочил на ноги — падение лишь слегка оглушило его. Оба его товарища следовали за ним; держась за прутья, они благополучно спустились на землю, и все трое очутились внутри проезда. Фонарь, горевший в дальнем конце, бросал слабый свет. Вдруг они услышали шаги гнавшихся за ними солдат. Чтобы спастись, нужно было выйти на улицу Монмартр, а для этого перелезть через решетку на противоположном конце проезда. У всех троих руки были в ссадинах, колени в крови: усталость валила их с ног, они не в силах были снова карабкаться по чугунным прутьям.

Жанти Сар знал, где живет сторож проезда; он постучал в ставень и стал умолять сторожа выпустить их; тот наотрез отказался.

В эту минуту взвод, посланный на поиски беглецов, подошел к решетке, через которую они только что перелезли. Услышав шум внутри проезда, солдаты просунули дула ружей сквозь прутья. Жанти Сар вплотную прижался к стене за одной из приставных колонн, украшающих проезд; но она была так тонка, что прикрывала его только наполовину. Солдаты дали залп; весь проезд заволокло дымом. Когда дым рассеялся, Жанти Сар увидел, что Шарпантье лежит ничком на каменных плитах. Пуля попала ему в сердце. В нескольких шагах от него лежал третий борец, раненный насмерть.

Солдаты не перелезли через решетку, но приставили к ней часового. Жанти Сар слышал, как они уходили по улице Мандар. Он был уверен, что они вернутся.

Никакой возможности бежать. Одну за другой он осторожно пытался открыть входные двери соседних домов. Наконец какая-то дверь подалась. Это показалось ему сущим чудом. Кто же забыл запереть ее? Наверно, само провидение. Он притаился за ней и провел так больше часу, не шевелясь, едва дыша.

Вокруг все было тихо; тогда он решился выйти из своего убежища; часового уже не было. Взвод вернулся к своему батальону.

В проезде Сомон жил давнишний приятель Жанти Сара; этому человеку он в свое время оказал одну из тех услуг, которые не забываются. Жанти Сар разыскал дом, разбудил привратника и назвал ему фамилию своего друга; привратник впустил его, он поднялся по лестнице и постучался. Приятель Жанти Сара вышел на стук в одной сорочке, со свечой в руке и, узнав пришельца, воскликнул:

— Это ты! На что ты похож! Откуда ты взялся? Наверно, участвовал в каком-нибудь бунте? В какой-нибудь безумной затее? Ты что же — хочешь всех нас погубить? Хочешь, чтобы всех нас перебили? Чтобы всех перестреляли? Да что ж тебе от меня нужно?

— Чтобы ты меня почистил щеткой, — сказал Жанти Сар.

Приятель взял щетку, почистил его, и Жанти Сар ушел.

Спускаясь с лестницы, он крикнул своему другу:

— Благодарю!

Подобного рода гостеприимство нам впоследствии оказывали в Бельгии, в Швейцарии и даже в Англии.

На другое утро, когда подобрали трупы, при Шарпантье нашли записную книжку и карандаш, при Дюссу — письмо. Письмо к женщине. Стойкие сердца умеют любить.

Это письмо Дени Дюссу начал 1 декабря и не успел его закончить. Вот оно.

«Дорогая Мари.

Случалось ли вам испытать эту сладостную боль — тоску по тем, кто тоскует по вас? О себе скажу, что, с тех пор как я расстался с вами, я постоянно думаю о вас и постоянно грущу. Но в самой моей грусти есть нечто нежное, ласкающее душу, и хотя она томила меня, я все же был счастлив, потому что это глубокое страдание открыло мне всю силу моей любви к вам. Почему мы разлучены? Почему мне пришлось покинуть вас? А ведь мы были так счастливы! Когда я вспоминаю о чудесных вечерах, которые мы проводили вместе, отдаваясь нашему чувству, о веселой болтовне с вашими сестрами вдали от города, я испытываю горькое сожаление. Ведь правда, дорогая, наша любовь была очень сильна? У нас не было тайн, потому что мы не испытывали потребности что-либо скрывать друг от друга. Слова, слетавшие с наших уст, выражали мысли, подсказанные сердцем, и мы никогда не осмелились бы утаить хоть что-нибудь из них.

Господь отнял у нас все эти радости, и ничто не сможет утешить меня в этой утрате. Страдаете ли вы от нашей разлуки так же, как я?

Увы — как редко мы видимся с теми, кого любим! Обстоятельства удаляют нас от них, и наша мятущаяся душа, привлекаемая внешним миром, непрестанно терзается. Я томлюсь разлукой. Я мысленно переношусь туда, где вы находитесь, я слежу глазами за вашей работой или же слушаю ваши речи, сидя рядом с вами и стараясь угадать, что вы скажете; ваши сестры вышивают возле нас… Обманчивые грезы… мимолетные видения… Моя рука тянется к вашей руке; где вы, моя возлюбленная? Я живу, словно изгнанник, вдали от тех, кого я люблю и кем я любим. Мое сердце призывает их, оно исходит печалью. Нет, я не люблю больших, шумных городов, где никто тебя не знает и где ты никого не знаешь, где люди, оставаясь чужими друг другу, сталкиваются и проходят мимо, никогда не обмениваясь улыбкой. Зато я люблю наши тихие деревни, мир домашнего очага и голос друзей, ласкающий слух. До сих пор моя жизнь всегда была в противоречии с моими природными склонностями: горячая кровь, душа, не выносящая несправедливости, зрелище незаслуженных страданий — все это ввергло меня в борьбу, исхода которой я не могу предвидеть; эту борьбу я хочу до самого конца вести без страха и упрека, но она все больше изнуряет меня и сокращает мою жизнь.

Вам, возлюбленный друг, я доверяю скрытые горести моего сердца. Мне нечего стыдиться того, что сейчас написала моя рука, но сердце у меня болит и страдает, и тебе я могу в этом признаться. Мне тяжко… я хотел бы вычеркнуть эти строки, но к чему? Разве они могут вас оскорбить? Что в них обидного для моей возлюбленной? Разве я не знаю ваших чувств ко мне, не знаю, что вы меня любите? Нет, вы не обманывали меня, уста, которые я целовал, не были лживы; когда вы сидели у меня на коленях и прелесть ваших речей навевала мне сладкие грезы, — я верил вам. Я хотел бы ухватиться за полосу раскаленного железа; тоска гложет и пожирает меня. У меня страстное желание вернуться к прежней жизни. Может быть, это Париж так на меня действует? Мне всегда хочется быть не там, где я нахожусь. Здесь я живу в полном одиночестве. Я верю вам, Мари…»