Виктор Гюго - История одного преступления

— Нет, нет, — воскликнул он, — это — salus populi. [38] Спасение народа (лат.). — И докончил:

— Suprema lex. [39] Высший закон (лат.).

Я возразил:

— Не для меня, — и решительным тоном продолжал: — Даже ради спасения целого народа я не убил бы и ребенка.

— Катон пошел бы на это.

— Иисус не пошел бы.

Я прибавил:

— За вас — весь древний мир. Вы правы с точки зрения греков и римлян, я прав с точки зрения человечества. Кругозор людей нашего времени шире кругозора древних.

Настало молчание. Он первый прервал его:

— В таком случае нападающей стороной будет он.

— Ну что ж!

— Сражение, которое вы дадите, проиграно заранее.

— Возможно.

— И для вас лично, Виктор Гюго, эта неравная борьба может кончиться только смертью или изгнанием.

— Я тоже так думаю.

— Смерть наступает мгновенно, изгнание длится долго.

— Придется привыкнуть к нему.

Он продолжал:

— Вас не только подвергнут изгнанию; на вас будут клеветать.

— К этому я уже привык.

Он настаивал:

— Знаете ли вы, что говорят уже и сейчас?

— Что именно?

— Будто вы раздражены против него за то, что он отказался назначить вас министром.

— Но вы-то знаете…

— Я знаю, что было как раз наоборот: он предложил вам портфель, а вы отказались.

— Ну, значит…

— Будут лгать.

— Пусть!

Он воскликнул:

— Итак, благодаря вам Бонапарты возвратились во Францию [40] 14 июня 1847. Речь в Палате пэров. См. книгу «До изгнания». — и вы будете изгнаны из Франции одним из Бонапартов!

— Кто знает, — заметил я, — не сделал ли я тогда ошибку? Возможно, предстоящая несправедливость будет актом справедливости.

Разговор снова прервался. Затем он спросил меня:

— Будете ли вы в силах перенести изгнание?

— Постараюсь.

— Сможете ли вы жить вдали от Парижа?

— У меня будет океан.

— Вы думаете поселиться на берегу моря?

— Я так предполагаю.

— Унылое зрелище!

— Величественное!

Помолчав, мой собеседник сказал:

— Послушайте, вы не знаете, что такое изгнание, а я знаю. Изгнание ужасно. Нет, я никогда не соглашусь снова претерпеть его. От смерти нет возврата в жизнь. От жизни на родине нет возврата в изгнание.

Я ответил:

— Если понадобится, я пойду в изгнание, и не один раз.

— Нет, лучше умереть. Расстаться с жизнью нетрудно, но расстаться с родиной…

— Увы! — докончил я. — Это значит — лишиться всего.

— А тогда к чему соглашаться на изгнание, если можно избежать его? Что же вы ставите выше родины?

— Совесть.

Мой ответ несколько озадачил его. Он помолчал, но затем возобновил спор.

— И однако, если вдуматься, — ваша совесть одобрит вас.

— Нет.

— Почему?

— Я уже сказал вам. Моя совесть такова, что ничего не ставит выше себя самой. Я чувствую ее главенство над собой, как утес мог бы чувствовать сооруженный на нем маяк. Жизнь — бездна, и совесть освещает ее вокруг меня.

— Я тоже, — воскликнул он, и здесь нужно отметить полнейшую искренность и убежденность его речи, — я тоже чувствую и вижу свою совесть. И она одобряет меня. Может казаться, что я предаю Луи; нет, я оказываю ему величайшую услугу. Помешать ему совершить преступление — значит спасти его. Я всеми средствами пытался это сделать. Остается одно — арестовать его. Обращаясь к вам, действуя так, как я действую, я составляю заговор против него, и вместе с тем в его пользу, против его власти — и за его честь. Я поступаю правильно.

— Это правда, — сказал я, — вами руководит благородная, возвышенная мысль.

Я продолжал:

— Но у каждого из нас свой долг. Я мог бы помешать преступлению Луи Бонапарта, только сам став преступником. Я не хочу ни повторения Восемнадцатого брюмера для него, ни повторения Восемнадцатого фрюктидора для себя. Пусть лучше я буду изгнанником, чем гонителем. Я могу: или совершить преступление, или дать Луи Бонапарту совершить его. Что до меня, я не пойду на преступное дело.

— Тогда вы пострадаете от его преступления.

— Я готов пострадать от него, но не хочу стать преступником.

Подумав, он сказал мне:

— Пусть будет так. — И прибавил: — Быть может, мы оба правы.

Он взял рукопись мемуаров своей матери и вышел.

Было три часа утра. Наша беседа длилась больше двух часов. Я лег спать только после того, как записал ее.

Я не знал, где искать приюта.

7 декабря, после полудня, я решился еще раз зайти в дом № 19 на улице Ришелье. Под воротами кто-то схватил меня за руку. То была г-жа Д. Она поджидала меня.

— Не входите, — сказала она.

— Меня выследили?

— Да.

— И поймают?

— Нет.

Она прибавила:

— Пойдемте.

Мы пересекли двор, по узкому проходу вышли на улицу Фонтен-Мольер, а оттуда к площади Пале-Рояль. Там, как всегда, стояли фиакры. Мы сели в первый попавшийся.

— Куда ехать? — спросил кучер.

Г-жа Д. посмотрела на меня.

Я ответил:

— Не знаю.

— А я знаю, — сказала она.

Женщины всегда знают, где спасение.

Через час я был в безопасности.

Начиная с 4 декабря, каждый из проходивших дней укреплял переворот. Наше поражение было полным, мы чувствовали, что все покинули нас. Париж стал словно лесом, где Луи Бонапарт травил депутатов; хищный зверь гнался за охотниками. Мы слышали позади себя глухой лай Мопа. Нам пришлось рассеяться во все стороны. Преследование было ожесточенным. Мы вступили во вторую стадию исполнения долга — приняли катастрофу и претерпевали ее последствия. Побежденные обратились в гонимых. У каждого была своя судьба. Моим уделом, как и следовало ожидать, раз смерть упустила меня, стало изгнание. Здесь не место говорить об этом; я рассказываю не о себе и не вправе привлекать к своей особе хотя бы крупицу того внимания, которое эта книга может возбудить. К тому же все, что касается лично меня, можно прочесть в книге, ставшей одним из заветов изгнания. [41] Шарль Гюго. Люди изгнания.

Как бы яростно нас ни преследовали, я считал своим долгом оставаться в Париже, пока еще мерцал хоть слабый луч надежды, пока пробуждение народа еще казалось возможным. Маларме дал мне знать в мое убежище, что во вторник 9 декабря в Бельвиле начнется восстание. Я прождал до 12-го. Ничто не шелохнулось. Народ действительно был мертв. К счастью, смерть народа, как и смерть богов, всегда кратковременна.

Я в последний раз встретился с Жюлем Фавром и Мишелем де Буржем у г-жи Дидье, на улице Виль-Левек. Наше свидание произошло ночью. Бастид тоже был там. Этот мужественный человек сказал мне:

— Вы покидаете Париж, я остаюсь. Сделайте меня своим заместителем. Из вашего изгнания указывайте мне, как действовать. Располагайте мною так, словно я — ваша рука, оставшаяся во Франции.