Виктор Гюго - Наполеон малый

Несменяемые судьи лобызают его сапог и принимаются расследовать «дело о беспорядках».

А сверх того, они приносят ему присягу.

И тут он замечает в углу духовенство, раззолоченное, в митре, в облачении, опирающееся на епископский посох, загребающее богатые доходы, и говорит ему: «А, ты здесь, архиепископ! Поди сюда! Благослови-ка мне все это».

И архиепископ громогласно поет славословие.

Да, это потрясающее зрелище, и какое поучительное! Erudimini, [69] Я научился (лат.). сказал бы Боссюэ.

Министры воображали, что они распустили Законодательное собрание, — они распустили администрацию.

Солдаты стреляли по армии — и убили ее.

Судьи думали, что они судят и приговаривают невинных, — они судили и приговорили к смерти несменяемых судей.

Священники думали, что они поют осанну Луи Бонапарту, — они пели отходную духовенству.

Когда бог хочет что-нибудь уничтожить, он поручает это сделать тому, что осуждено им на уничтожение.

Все негодные установления в этом мире кончают жизнь самоубийством.

Когда они слишком долго угнетают людей, провидение, как султан своим визирям, посылает им с немым рабом шнурок; и они лишают себя жизни.

Луи Бонапарт и есть немой раб провидения.

Будьте покойны, История держит его крепко.

А впрочем, если самолюбие Бонапарта польщено тем, что История поймала его за шиворот, если он тешит себя какими-нибудь иллюзиями, — что, кстати сказать, вполне возможно, — и мнит себя выдающимся политическим извергом, пусть не обольщается.

Пусть не воображает, что, нагромоздив столько ужасов, он сможет когда-либо подняться на высоту великих исторических разбойников. Сопоставляя его с этими людьми на страницах нашей книги, мы, пожалуй, допустили ошибку. Нет, хоть он и совершил чудовищные преступления, этот человек, опоивший солдат — не славой, как Наполеон Первый, а водкой, — все равно останется мелким пошляком; он навсегда останется пигмеем, тиранившим великий народ, ночным убийцей свободы. Весь внутренний склад этого субъекта никак не согласуется с величием ни в чем, даже в подлости. В качестве диктатора он смешон, а выступи он в роли императора — получится сущая карикатура. Это его и прикончит. Человечество пожмет плечами — и только. Но разве это поможет ему избежать кары? О нет. Презрение не ослабляет гнева; он будет ненавистен и останется посмешищем. Вот и все. История смеется и разит.

Даже справедливое людское негодование не спасет его от этого. Великие мыслители любят карать великих деспотов, иной раз даже чуточку возвеличивают их, чтобы сделать их достойными своего гнева; но что может сделать историк вот с таким персонажем?

Историк сможет только притащить его за ухо напоказ потомству. Сорвем с него наряд триумфатора, уберем пьедестал, и когда уляжется пыль, исчезнут блестки, и мишура, и большая бутафорская сабля, украшавшая его, останется раздетый догола жалкий, подрагивающий скелет. Можно ли представить себе что-нибудь более ничтожное и убогое?

Есть у истории свои тигры. Историки, бессмертные стражи хищных зверей, показывают народам этот королевский зверинец. Один только Тацит, этот великий укротитель, поймал и заключил восемь или десять таких тигров в железную клетку своего стиля. Посмотрите на них, — они ужасны и великолепны, и пятна на их шкуре — какая чудовищная красота! Вот это — Немврод, охотник за человеками; это — Бузирис, египетский тиран; а это — Фаларис, по слову которого живых людей бросали в бронзового быка и раскаляли его до того, что он начинал реветь; а этот — Агасвер, тот, что содрал кожу с головы у семи Маккавеев и велел зажарить их заживо; вот Нерон, который сжег Рим, покрывал христиан воском и смолой и зажигал их, как факелы; вот Тиберий с острова Капри; а это — Домициан; это — Каракалла; это — Гелиогабал; а вот еще один — Коммод, который тем больше потрясает своими чудовищными деяниями, что он был сыном Марка Аврелия. Вот цари, вот султаны, а это — папы; смотрите, вон среди них тигр Борджа; вот Филипп, которого прозвали Добрым, наподобие того, как фурий звали эвменидами; вот Ричард III, угрюмый и уродливый; а вот широколицый толстопузый Генрих VIII, у которого было пять жен, и он трех убил, причем одной из них вспорол живот; вот Христиан II, северный Нерон, вот Филипп II, южный дьявол. Поистине они ужасны; слушайте, как они рычат; полюбуйтесь на них, поглядите поближе; одного за другим их выводит к вам историк, вытаскивает их, рассвирепевших, озлобленных, на край клетки, раскрывает им пасть, показывает вам клыки, когти; и про каждого из них вы можете сказать: настоящий королевский тигр. И в самом деле, их захватили на троне. История прохаживается с ними из века в век. Она не дает им погибнуть, заботится о них. Это ее тигры.

Она их не смешивает с шакалами.

Она держит отдельно всякую поганую тварь. Луи Бонапарта посадят с Клавдием, с Фердинандом VII Испанским, с Фердинандом II Неаполитанским в клетку гиен.

Он похож на разбойника с большой дороги, но еще больше — на самого обыкновенного мошенника. В нем всегда чувствуется жалкий аферист, который промышлял чем попало в Англии, и его теперешнее процветание, его успех, власть и вся его дутая пышность ничего не меняют: из-под пурпурной мантии видны стоптанные сапоги. Наполеон Малый — ни больше, ни меньше. Заглавие этой книги как нельзя более удачно.

Низость его пороков принижает его преступления. Но что же вы хотите? Кастильский король Петр Жестокий казнил людей сотнями, но он не воровал; Генрих III убивал, но он не мошенничал; Тимур бросал детей под копыта коней, то есть поступал приблизительно так же, как Бонапарт, который убивал массами женщин и стариков на бульваре, но он не лгал. Послушайте арабского историка: «Тимур-Бек, Саибкеран (повелитель вселенной и веков, повелитель созвездий), родился в Кеше в 1336 году; он перебил сто тысяч пленных; когда он осаждал Сивас, жители, дабы смягчить его сердце, послали к нему тысячу маленьких детей; каждый ребенок нес на голове священный коран, и все они восклицали: «Аллах! Аллах!» Он повелел принять священные книги с подобающим благоговением, а детей бросить под копыта коней; семьдесят тысяч человеческих голов смешал он с известкой, камнем и кирпичом, чтобы построить из них башни в Герате, Себзваре, Текрите, Алеппо и Багдаде; он ненавидел ложь; и если уж он давал слово, на него можно было положиться».

Бонапарт отнюдь не из этой породы. У него нет того горделивого достоинства, которое у великих деспотов Востока и Запада сочетается со свирепостью. У него нет кесарского величия. Где уж ему тягаться со всеми этими знаменитыми палачами, на протяжении четырех тысяч лет терзавшими человечество: смотришь на него и не знаешь, то ли это дивизионный генерал, то ли скоморох, бьющий в барабан и зазывающий народ в свой балаганчик на Елисейских Полях. Нет, для такого общества не подходит бывший полисмен в Лондоне, ни тот, кто молча стоял перед судом пэров и глотал, опустив глаза в землю, презрительно-высокомерные окрики Маньяна; ни тот, кого английские газеты называли карманным вором, кому угрожала тюрьма в Клиши, — скажем прямо, для такого общества не годится быть пройдохой.