Геннадий Андреев - Горькие воды

Жизнь продолжалась, предъявляя свои требования, люди рождались, болели, женились, учились, умирали, им нужно было и отдохнуть и повеселиться, потанцевать — для всего нужна крыша над головой, пол и четыре стены. «Плановое социалистическое хозяйство» не в силах обслужить людей, поэтому поневоле приходится как-то изворачиваться, ловчиться, обходя рогатки социализма и фактически работая не по планам, а по причудливой «диалектической комбинации» из плана и бесплановости, а в сущности из постоянного нарушения плана, что официально, впрочем, называлось «проявлением здоровой инициативы».

Главный бухгалтер завода не всегда выдерживал здоровые этой инициативы. Человек мягкий и снисходительный, он без большого труда пропускал плутни Васильева, но иногда, проверяя отчеты агента и наткнувшись на слишком нагло-фиктивный счет, не выдерживал. Швырнув счет Васильеву, главбух кричал:

— Вы свои фигли-мигли хоть оформляйте как следует! Эту филькину грамоту, хоть убейте, не приму!

Не раздражаясь, с лицом невинно страдающего человека, Васильев шел к Непоседову. Директор звал главбуха и терпеливо объяснял, что счет, да, фиктивный, но по нему приобретен абсолютно необходимый материал, который иначе, более честным путем, завод получить не может. Что прикажете делать?

Чаще главбух, вздыхая, соглашался и одному ему ведомыми способами оформлял и оплачивал несчастный документ. Но бывало, что доведенный комбинаторством Васильева до высшей точки кипения, главбух не сдавался, — тогда узкое совещание в составе Непоседова, Васильева, технорука и меня находило другой способ оплатить Васильеву счета и спрятать концы в воду. Выписывался, например, наряд на какую-нибудь невыполненную работу, Васильев, мастер расписываться разными почерками, подмахивал его, технорук подписывал, я визировал, Непоседов накладывал резолюцию «оплатить» — бухгалтерия получала совершенно добропорядочный и устраивавший её документ, к которому не мог придраться самый требовательный ревизор.

Это, конечно, было подлогом, но можно ли поступать иначе? Или не работай, или занимайся подлогами, обманывая установленные государством законы и правила — в конечном счете в пользу того же государства. Совершая подлоги, мы ничего не клали в свой карман, хотя рисковали многим, если бы подлог обнаружился. Но жизнь научила нас делать так, чтобы ничего не обнаруживалось.

После такого совещания Васильев заходил ко мне в плановый отдел, разваливался напротив на стуле и, большой, грузный, с красным лицом, дыша винным перегаром хрипел:

— Всё планируешь? Пишешь? Брось грязным делом заниматься, кому твои планы нужны? Мы без них управимся. Пойдем лучше, выпьем…

Я не осуждал Васильева. Бывая у него в Москве в семье, я знал, что это человек с широкой и не такой уж плохой душой. При другом порядке он был бы, наверное, оборотистым коммерсантам. Разве Васильев был виноват в том, что в наших условиях он сделался нечистым на руку комбинатором? Он был не так много виноват в этом, потому что вся наша хозяйственная система — сплошное нечистое комбинаторство, какая-то «вселенская смазь», вынуждающая подчас самых безукоризненных людей становиться отменными ловкачами.

Неизмерима глубина надежды и доверчивости человека. Работая в концлагере, я видел такие фантастические примеры комбинаторства, «туфты», обмана, какие в нормальных условиях вряд ли могут и присниться. Выйдя из лагеря и начав работать, в силу этой самой надежды человеческой, я вообразил было, что больше такой фантастики не будет. Например, завод наш работает по строго рассчитанному плану, каждый кубометр продукции на учете, распоряжается ею Главное Управление в Москве, по нарядам которого мы только и можем отпускать лес. Всё учтено, взвешено, подсчитано — где тут место фантазии?

На деле совсем по-другому. Как бы строго ни был составлен план, охватить всего он всё же не в состоянии и обычно у каждого промышленного предприятия есть какие-то резервы. По плану мы должны были вырабатывать из сырья 67 % готовой продукции, а мы ухитрялись давать 68, 69 и даже 70 %. Излишек составлял наш резерв; он тоже учитывался, но им мы могли распоряжаться более свободно.

Был у нас еще ящичный цех, перерабатывающий отходы — его продукция была сверхфондовой. Скоро мы нашли, что ящичные дощечки дорого и канительно выпускать; лучше выпиливать в ящичном цеху из отходов обыкновенные дощечки в 1 — 2 метра длины — их тоже «с руками рвали», и даже по цене готовых ящиков. Обходились они нам очень дешево, а продавали мы их в пять-шесть раз дороже себестоимости — для завода это было весьма прибыльным делом.

Главк смотрел сквозь пальцы на нашу частную торговлю: в Главке понимали, что без комбинирования не проживешь и не наработаешь. Только иногда нам делали замечания, когда мы распоясывались чересчур и отпускали без нарядов слишком много леса.

На наши резервы, как мухи на мед, слетались десятки представителей с разных строек и заводов: каждому надо выполнять свой план. Но не каждый из представителей мог получить свою долю: мы были разборчивы и одаряли только тех, кто мог дать нам что-нибудь взамен. Благодаря этому, в особенности к 1939 году, когда с продуктами и промтоварами опять стало туго, мы могли сносно снабжать свою столовую, заводской кооператив, а потом и свои лесозаготовки…

Я захожу к Непоседову и застаю у него незнакомого внушительного вида человека в кожаном пальто. Непоседов веселится:

— Ну, что вы можете мне предложить? Танк? Или пару пулеметов? Они нам не нужны: мы люди мирные. Пушки нам тоже не нужны. А может, заведем на заводе армию? — смеясь, обращается Непоседов ко мне.

Человек в кожаном пальто — представитель большого военного завода из под Москвы. У них «прорыв»: не хватает несколько вагонов леса для окончания важного задания. Они разослали на разные заводы десяток гонцов: авось кому-нибудь посчастливится.

— Зачем танк, пулеметы? — возражает кожаное пальто. — Мы можем дать вам махорку, мануфактуру. У нас есть.

Представительство это кончилось тем, что мы дали им два-три вагона леса, а от ник получили несколько ящиков махорки, бочку растительного масла для столовой и другие продукты: военный завод оказался запасливым.

Другой завод, изготовлявший парашюты, оболочки воздушных шаров и дирижаблей, баллоны воздушного заграждения, взамен леса дал нам несколько сот метров перкаля — тонкой, шелковистой и на удивление прочной материи, употреблявшейся на оболочки воздушных шаров и баллонов. Материя была такой широкой, что из метра перкаля выходила почти полная мужская рубашка — весь завод оделся в перкалевые рубашки и кофточки.