Джерри Краут - «Окопная правда» Вермахта

«Тем, кто и сегодня считает большевизм спасением, стоило бы показать этот «рай», — насмешливо писал жене Карл Фухс. — Когда вернусь, расскажу тебе много страшных историй о России». В другом письме он заключил: «Куда ни посмотри, не видно ни следа культуры. Теперь мы понимаем, что наша великая германская родина дала своим детям. Во всем мире есть лишь одна Германия». Своей матери Фухс с негодованием заявлял: «Эти люди… живут, как животные. Им бы хоть раз увидеть немецкую гостиную. Для них это было бы раем — раем, которого их лишили коммунистические прохвосты, евреи и преступники. Мы увидели истинное лицо большевизма, познакомились с ним, испытали его на себе и знаем, что с ним делать». Фухсу миссия Германии казалась понятной: «Наш долг — сражаться и освободить мир от коммунистической заразы. Когда-нибудь, через много лет, мир поблагодарит немцев и нашего обожаемого фюрера за победы здесь, в России».

Такого мнения придерживались не только солдаты, происходившие из среднего класса. Солдаты из рабочих семей, воспитанные в вере в то, что Советская Россия была раем для рабочих, нередко испытывали куда более сильный шок и отвращение. Таким образом, непосредственный опыт подкреплял утверждения нацистской пропаганды, поскольку солдаты собственными глазами видели то, что они считали жестокостью и варварством России. Рядовой X. в июле 1941 года презрительно писал: «Мы уже в глубине России, в так называемом раю. Здесь царит великая нищета. Люди более двух десятилетий страдают от невообразимого угнетения. Мы все предпочли бы скорее умереть, чем жить в такой нищете и мучениях… Мы часто спрашиваем русских солдат, почему они бросили оружие, и они отвечают: «А за что нам воевать? За годы угнетений и нищеты, через которые нам пришлось пройти?» Ефрейтор В. Ф. негодовал: «Я сыт по горло этим хваленым Советским Союзом. Условия жизни здесь допотопные. Наша пропаганда, судя по всему, не преувеличивала, а, скорее наоборот, преуменьшала». С его мнением соглашался и фельдфебель Г. Ш., с сожалением отмечавший: «Трудно себе представить, как беден и примитивен «красный рай». Другой солдат в сентябре 1943 года подтверждал: «Здесь, на востоке, можно понять, почему человек может выдерживать такие тяготы». Один солдат, выходец из рабочей семьи, с отвращением описывал:

«На ночь нам отвели деревянный дом, где уже жила русская семья… Всю ночь нас кусали клопы… Огромная печь служила семье для обогрева, и ночью они спали на ней или рядом с ней… Внутренние стены этой лачуги были оклеены газетами… У детей были распухшие от недоедания животы, и это на Украине — в главной житнице Советского Союза… Несколько лет назад в одном берлинском ночном клубе я слышал шутку, но никогда не думал, что она воплотится в жизнь. «Первыми коммунистами были Адам и Ева. У них не было одежды, им приходилось красть яблоки, чтобы поесть, они не могли сбежать из того места, где находились, но все равно считали, что живут в раю». В реальности дела обстоят так, что после двадцати двух лет коммунизма для этой семьи изредка поесть соленой рыбы — огромная роскошь. Как же меня угнетает эта страна».

Даже легендарная способность русских переносить трудности казалась немецкому солдату проявлением нечеловеческого характера. «Русские — бедолаги, которые… влачат в окопах довольно жалкое существование», — заметил Гарри Милерт. Затем он добавил: «Но русские также более примитивны, звероподобны и более привычны к жизни в земле, чем мы». Наблюдая за русскими ранеными, итальянский военный корреспондент Курцио Малапарте с удивлением отмечал: «Они не кричат, не стонут, не ругаются. Несомненно, есть что-то мистическое, что-то непостижимое в их непреклонном, упрямом молчании». Эрих Двингер также с трепетом говорил о раненых русских:

«У некоторых, обожженных огнеметами, не осталось ничего похожего на лицо. Это были покрытые волдырями, бесформенные комки плоти. Одному пулей оторвало нижнюю челюсть… У другого, так и неперевязанного, пять пулеметных пуль превратили плечо и руку в кровавое месиво. Кровь хлестала из него, словно из нескольких труб разом… За моими плечами уже пять кампаний, но ничего подобного я не видел. С губ раненых не срывалось ни крика, ни стона… Едва началась раздача перевязочных материалов, как русские, даже умирающие, встали и устремились вперед… Бесформенные, обожженные свертки двигались так быстро, как только могли. Около полудюжины из них, лежавших на земле, тоже встали, придерживая одной рукой внутренности и протягивая другую в умоляющем жесте… За каждым из них тянулся кровавый ручей, постепенно расширявшийся в настоящий поток».

Горючая смесь изумления, отвращения и страха, с которыми солдаты смотрели на русских, заставляла их видеть в противнике нечто нереальное, продукт жестокой и грозной системы, которую необходимо было уничтожить. «Мы здесь сражаемся не с народом, а просто с животными», — решил Вильгельм Прюллер. «Война здесь, в России, совершенно не похожа на прежние войны с государствами», — отмечал ефрейтор Л. К. И он не сомневался в причине этого, соглашаясь с Прюллером в том, что русские «больше не люди, а дикие орды и звери, которые были вскормлены большевизмом за последние 20 лет. Нельзя допускать ни малейшего сочувствия к этому народу». Более того, ефрейтор Г. Г., наблюдая за русскими военнопленными, назвал их «глупыми, звероподобными и оборванными». Другой солдат утверждал, что «среди этого смешения рас дьявол почувствовал бы себя как дома. Думаю, это самый испорченный и грязный народ среди живущих на Земле». Карл Фухс заявлял: «Здесь едва ли увидишь человеческое лицо, которое покажется разумным и осмысленным… Дикий, полубезумный взгляд делает их похожими на слабоумных». Такое сочетание идеологии, идеализма и личного опыта немало способствовало необыкновенной выносливости немецких солдат, поскольку многие, столкнувшись с культурой, которая казалась им чуждой, варварской, жестокой и угрожающей, верили, что они сражаются за само существование немецкого общества.

Если упорный и решительный немецкий солдат таким образом вышел за рамки юнгеровского функционализма и в значительной степени воплотил в себе нацистское понимание сурового, мобильного солдата на службе идеалам, то ради чего же он сражался? Конечно же, непрерывный поток пропаганды вырабатывал в умах солдат мнения о законности нацистского режима, что способствовало его добровольной поддержке. Немецкий солдат, ведя эту войну, особенно в России, в значительной степени руководствовался идеологическими убеждениями. Последствием непрерывной идеологической подготовки в школах, «Гитлерюгенде», а затем в армии стало создание коллектива, обладавшего необыкновенной сплоченностью перед лицом военных невзгод. Идеологическая обработка непрерывным потоком расистской и антисемитской риторики, безусловно, служила укреплению во многих солдатах чувства собственного расового превосходства. Но это явление, которое столь подробно описал Омер Бартов, само по себе не могло обеспечить ту невероятную стойкость войск в условиях полнейшего развала, которую показали немецкие солдаты, и это признавал даже сам Бартов. «Когда в результате боев на востоке эти социально связанные (первичные) группы были физически уничтожены, чувство ответственности за своих товарищей, даже если среди них больше не оставалось знакомых, сохраняло силу, — указывал он, обозначая существенное изменение своей позиции по сравнению с высказанным им ранее мнением, что ожесточенные бои полностью уничтожали такие связи. — В основе его верности другим солдатам подразделения лежало чувство морального долга». Что же влекло за собой это чувство долга? «Новое ощущение экзистенциального товарищества распространялось далеко за пределы чисто военного круга, охватывая сначала семью и друзей солдата, оставшихся в тылу, а затем и весь рейх, если не все то, что пропагандисты того времени называли «немецкой культурой» и «европейской цивилизацией». Бартов утверждал: «Ухудшение положения на фронте и усиливающееся воздействие войны на тыл все чаще убеждали солдат в том, что они на самом деле ведут борьбу за существование всего того, что они знали и любили».