Тимофей Докшицер - Трубач на коне

Моим концертмейстером во многих поездках и записях был Сергей Яковлевич Солодовник - музыкант большого дарования, с "искрой Божьей", играющий все наизусть. Кстати, и я сам на концертах никогда не играл по нотам, даже при первом исполнении сольных сочинений. Я привык музицировать, когда музыка уже глубоко сидит в моем сознании. Меня часто спрашивают, как я этого достигаю, как готовлюсь? Обычно в процессе освоения нотного материала текст сам по себе запоминается, если же этого не происходит - значит, период вживания в музыку еще не завершен, и я продолжаю изучать ее и штудировать отдельные эпизоды. Такова моя практика.

В вопросах самооценки я никогда не страдал синдромом самовосхваления, высшей оценкой выступления считал "благополучно". Но это то, что позволял себе высказать вслух. Про себя же мог думать иначе: "это была удача", или "получилось по-настоящему, как хотел" и т.д. Зато чувствовал, что другие думали о моей игре лучше, чем я сам. И это было для меня важно. Это воодушевляло, мобилизовывало. Моя скромная самооценка не была позой, наигрышем - скорее, защитой от головокружения. Когда от своих студентов слышу: "Играл здорово, даже все ребята хвалили", - то думаю, что это тоже самозащита. Но от чего? То ли желание показать себя лучше, чем есть, то ли защита от критики?..

В гастрольной жизни часто приходится преодолевать временные пояса, приспосабливаться к особенностям местности, перемене состава воды и пищи, а все эти факторы могут влиять на самочувствие и на состояние слизистой оболочки губ трубача. Неудивительно, что на фоне в общем благополучной концертной работы случались и происшествия, и неудачи, о которых хочу откровенно рассказать, как говорят, "в назидание потомству" и, может быть, даже с некоторым сгущением красок.

В профессии трубача опасности на сцене подстерегают нас на каждом шагу: плохой сон, неправильная диета, неуверенность в тексте, переутомленные губы, нездоровье и многое другое могут помешать исполнителю, вышедшему на сцену и даже играющему в оркестре, владеть собой и уверенно делать свое дело. Хотя исполнители обычно соблюдают режим и правила подготовки к концерту, но нет правил без исключений - а исключений в нашей жизни подчас больше, чем правил...

Во время одного из последних приездов в ГДР, 11 марта 1972 года, в Лейпциге состоялся торжественный концерт по случаю открытия традиционной весенней ярмарки. Я играл концерт Арутюняна с оркестром "Гевандхауз", дирижировал Курт Мазур. Все было по моей высшей оценке "благополучно". Но на следующее утро едва поднялся - температура 39 градусов. Что делать? Мне надо было ехать в Цвиккау на репетицию к следующему концерту. Кое-как с переводчицей переехали. Дирижер Ганс Шторк - в панике. Вызвали врача. Врач, очаровательная молодая женщина, назначила сильную дозу антибиотиков. К утру следующего дня температура упала, но я был настолько слаб, что, собираясь выйти после обеда из ресторана гостиницы, упал и почти потерял сознание. Как сквозь сон, услышал осуждающее: "Russische schweine" ("русская свинья").

Дирижер все-таки от меня не отставал. До концерта оставался еще репетиционный день. В программе было два сочинения: Гайдна и Арутюняна. Шторк просил меня исполнить хотя бы Гайдна, и я, проявив слабость характера, согласился играть, но без репетиции - репетировать просто не было сил.

Вечером 15 марта вышел на сцену, как под наркозом. От яркого света прожекторов - круги в глазах. Оркестр услышал, как из-за стены соседнего дома, свой звук был чужим. В середине 1-й части ощутил сухость во рту (с привкусом пенициллина) -тревожный знак беды. К каденции губы склеились, язык стал неподвижен, место мундштуку никак не мог найти. Оркестр умолк - и я остался один на один с публикой. Стоял, как монумент, почти бесчувственный, наполовину оглохший. Попытался что-то играть из каденции, но вместо звуков раздавалось какое-то рычание и хрип. Зрительный зал стал меняться местами с плафоном потолка... перед глазами все в тумане, поплыло, закружилось...

Сейчас не могу вспомнить, чем все это кончилось.

В антракте стоял среди музыкантов - как все, с бокалом в руке. Вокруг кипел оживленный разговор, а я чувствовал, что присутствую, как на собственных похоронах. Но коллеги держались так, будто ничего не произошло (это как раз та самая тактичность, о которой я писал раньше).

Однако гастроли были прерваны, я уехал домой и еще довольно долго болел. А после возобновления выступлений - на концертах в Канаде - еще чувствовал последствия перенесенной травмы и отрицательные результаты лечения антибиотиками.

В ГДР меня больше не приглашали, за исключением одного случая, когда в 1981 годуя играл концерт немецкого композитора Зигфрида Курца с дирижером В.Кожухарем. Играл, что интересно, в том же зале "Комише опер", с которого начались мои первые гастроли в этой стране...

Уместно здесь вспомнить и другой поучительный случай, на этот раз связанный с неправильной диетой. Это было во время первого исполнения концерта А.Нестерова в Горьком, в осеннюю пору года, когда созревал виноград.

Я чувствовал себя совершенно нормально, готовился к концерту и в меру лакомился дарами природы. Тогда я еще не знал, что свежий виноград с кислинкой раздражает слизистую рта, размягчает мышечную ткань, делая ее подобной пластилину. После моих обычных занятий губы никак не обретали силу, на них оставались отпечатки зубов. В конце концов губы настолько размякли и перестали выдерживать сопротивление, что я во время игры чувствовал опору мундштука не на них, а на зубы.

В обычных случаях утомления или травмы я делаю перерыв в игре, но на этот раз отдых ничего не дал. Тем временем я понемногу продолжал сосать виноградинки, и ощущение губ становилось все хуже. Я мог извлекать лишь отдельные звуки в среднем регистре.

Вот в таком состоянии я и поехал на концерт в Горький. Тревога не покидала меня. Всю ночь я простоял у окна вагона, борясь с паническим беспокойством: куда еду, зачем еду, нельзя играть...

И объяснить невозможно, не поймут, примут за нервозность, потерю формы. Словом, опять проявил слабость характера.

Пришел на репетицию. Дирижер И.Гусман, заметив мое волнение, расценил его как нормальное состояние артиста перед ответственным концертом и, как интеллигентный человек, повидавший в своей дирижерской практике разное, сделал вид, что ничего не происходит. Тогда я ему был за это очень благодарен. Это было для меня огромной поддержкой.

На репетициях я почти ничего не играл, все ждал и надеялся, что к концерту губы отойдут, обретут обычное состояние. Но этого не произошло. Концерт прошел для меня очень тяжело. Я ловчил, некоторые звуки пропускал - благо мало кто мог это заметить, ведь было первое исполнение нового сочинения.