Анатолий Аграновский - Открытые глаза

Летчик-испытатель стал полноправным членом коллектива. И высокие его представления мгновенно были вытеснены вполне практическими заботами, которые волновали завод и КБ. Очень многое делалось на реактивном истребителе впервые. А впервые — это значит еще не опробовано, не бесспорно. Бесспорным все сделает летчик. Так пусть он знает… С необыкновенной дотошностью инженеры выкладывали ему свои трудности: в этом мы уверены, это еще ждет своего подтверждения, а вот это выяснится только в процессе летных испытаний. Пусть он знает все. Здесь действовал все тот же неписаный закон авиации: от летчика ничего нельзя скрывать. Он все сделает, но пусть глаза его будут открыты…

— Дине скажешь? — спросил вечером Галлай.

Гринчик ответил не сразу. Вопрос друга вернул его к тому, о чем он и сам думал, должен был думать весь этот день.

— Все равно рано или поздно она узнает,— сказал Гринчик.

— Лучше поздно, Леша. А? Скрой хотя бы на время. Иногда очень полезно помолчать.

— Марк! Это ведь старый спор.

Галлай усмехнулся:

— Ладно, не буду. Молчу. Ты ведь всегда прав. Сергею резал правду-матку — был прав, и тут прав. Иди, рассказывай. Дине приятно будет послушать.

— Конечно, лучше бы скрыть, — сказал Гринчик. — Я сам понимаю.

— Ну?

— Что «ну»? Говорю тебе, она все равно узнает.

— Ты все-таки дубина, — разозлился Галлай. — Чурка бессердечная! Ты способен понять, в каком она положении?

— Хватит! — сказал Гринчик. — Все равно я с тобой не согласен. Не согласен! Спорил и буду спорить. Мне все время толкуют насчет «открытых глаз». А она что, слепая? Молчи. Положение ее я лучше твоего понимаю. И говорить ей не стану. Ясно тебе?

— Ну и все. Больше от тебя ничего не требуется. Святым духом ей никак не догадаться.

Теперь Гринчик усмехнулся.

— Будто ты Дину не знаешь, — сказал он.

В разных семьях — по-разному. Галлай всегда держал жену в неведении, как-то ему удавалось это. Гринчик все говорил жене: какую машину взял, какие предстоят сложности, когда первый вылет. Со стороны могло показаться: не щадит Дину, не любит. А он просто привык к тому, что действительно «рано или поздно» она все узнавала. Хорошо Марку: живут в Москве, от аэродрома далеко, жена у него химик, занята на своей работе. А Дина здесь, под боком; сама хоть и ушла с лесного аэродрома, так все подружки у нее там. Чертовы кумушки, непременно прибегут, доложат, наврут еще с три короба. Нет уж, пусть лучше она от него узнает. И она узнавала, плакала, билась на плече у мужа… Будто Зоя Галлай не знает, чем занят ее Марк. Знает, и тревожится, и тоже плачет, только таит слезы, молчит, боится спросить. У них в доме тревога под запретом. Она, конечно, есть, живет — куда ей деться? — но притаилась, загнана в подполье. А у Гринчиков та же тревога бьется в открытую, кричит в голос. И Алексей сам шумит, спорит, хохочет, разбивая Динины страхи… Что лучше? В разных семьях — по-разному.

Вечер. Гринчик в своем кабинете. Он уже отужинал, шутил за столом, играл с дочкой. Теперь сидит один — считается, что он отдыхает. Гринчик думает о тонком крыле. Это крыло ставят на реактивном истребителе, так ему сказали в КБ. Крыло нового профиля, еще не испытанное. Нужно будет завтра же снова съездить на завод, познакомиться с расчетами, данными продувок, посмотреть, с чем его едят, это тонкое крыло. И прежде всего, как оно поведет себя на взлете… Тихо скрипнула дверь. Это Дина привела дочку, чтобы отец пожелал ей спокойной ночи.

— Ты кто, Ирочка?

— Сибирячка.

— А маме ты кто?

— Дочка.

— А мне?

— Землячка.

— Правильно!

Это их старая игра.

Иришка круглолицая, ямочки на щечках. А Дина похудела, осунулась, глаза у нее сухие, тревожные. Смущенно старается прикрыть руками большой живот. Да, ей совсем уж недолго осталось ждать. Гринчик целует жену и дочку. Один он снова думает о реактивной машине. Ему суждено размышлять о ней вот так, сидя за своим столом, долго, до тех пор, пока ее не привезут на летное поле. Может быть, три месяца, а может и полгода. Пока у конструкторов разработан только эскизный проект. И это здорово, что они заранее подумали о летчике: ему есть чем заняться, есть о чем подумать. Карандашом на листке бумаги Гринчик набрасывает схему самолета. Он хорошо ее запомнил: среднеплан, шасси трехколесное, крыло прямое, трапециевидное, тонкое… Карандаш задерживается там, где привычен был бы винт и где нет теперь никакого винта. Как она все-таки полетит, эта машина?

— Леша, что у тебя случилось?

Неслышно вошла Дина.

— Ты вот что, — говорит Гринчик, — Иришку уложила? Одевайся, пойдем гулять.

– Что у тебя случилось?

— Все в порядке, — говорит он.

— Я вижу, что в порядке. Новая машина?

— С чего ты взяла? — Он поворачивается к столу. — Чертежик этот? Так я ведь всегда рисую.

Но она заставляет его поднять голову, смотрит ему в глаза.

— Леша, ты ведь совсем не умеешь обманывать. Лучше и не берись.

— Динка, брось, — говорит он растерянно. — Тебе не надо об этом думать. Волноваться тебе вредно. У тебя дело есть: наследника носишь.

— А если девка?

— Мальчишка будет. Точно тебе говорю. Во-первых, в авиации все комплектами: есть дочка — должен быть сын. Во-вторых, мы с тобой везучие. В-третьих…

Но она уже не слушает его.

— Леша, я ведь вижу. Скажи, когда это кончится? Ты знаешь, как я тебя ждала с войны. Так радовалась, когда вернулся. Думала: вот оно, счастье, покой… Старый, дети у нас. Слышишь? Дети. Дочка есть, сын будет. Жили бы, как люди живут. У тебя ведь специальность есть, все говорят, ты хороший инженер. Начальником тебя поставили. Вот бы и руководил. Денег нам хватит, не в деньгах счастье. И что ты рвешься летать? Никто ведь не гонит.

Он обнял ее, прижал к себе сильной рукой.

— А я-то думал, у меня хорошая жена, думал, уважаешь меня…

— Леша, когда я узнала про Анохина, жене его завидовала. Ты не ругай меня, смотрела на Серегу, у него глаза нет, а меня одно в голове: отлетался. И Рите его уже не надо ждать.

— Зря ты, Дина, Сергей будет летать.

— Ты помнишь, — продолжала она, не слушая мужа, – помнишь, госпиталь в Серебряном переулке… Я шла к тебе и думала, сейчас выйдут врачи, скажут: «У Гринчика отняли ногу». И такое сразу счастье…

— Что ты, старая, опомнись! Я прихожу на аэродром — вижу: мой аэродром. Я поднимаюсь в воздух — вижу: моя жизнь. Мне сейчас верят, как никогда, такое задание дали. Погибать я не хочу и не погибну… Ну вот, опять ты плачешь.

Он тихо сидит рядом с нею, гладит ладонью мягкие волосы и думает о том, как все-таки трудно будет понять норов этого тонкого крыла. Машина хитрая, ее разгадать надо. Завтра же с утра — на завод…

Когда он начался, реактивный истребитель?