С. Волков - Русский офицерский корпус

Возрастной состав командиров полков сильно различался в зависимости от того, где они ранее служили: обычно армейские офицеры получали полк после 46 лет, а чаще — после 50, перешедшие из гвардии — несколько раньше — в основном до 50 лет, а 70% офицеров Генерального штаба — до 45 лет. Состав полковых командиров к 1903 г. приводится в таблице 83.

Средний возраст всех полковников в 1903 г. составлял 49,8 года (от 31 до 95), генерал–майоров (конец 1902 г.) — 53,8 (от 42 до 80), генерал–лейтенантов — 61,8 (от 45 до 85), полных генералов — 69,8 (от 55 до 92). При этом средний возраст начальников дивизий составлял 57,8 года (среди 49 начальников пехотных и гренадерских дивизий моложе 46 лет был один — великий князь Николай Михайлович, 9 человек были в возрасте от 51 до 55 лет, 20 — от 56 до 60,14 — от 61 до 65 и 2 — от 66 до 70). Средний возраст командиров корпусов составлял 62 года (из 28 командиров армейских корпусов 1 был моложе 55 лет, 8 — в возрасте от 56 до 60 лет, 14 — от 61 до 65, 4 — от 66 до 70 и 1 — старше 75 лет), командующих войсками военных округов — 64,7 года. Возрастной ценз, введенный в 1899 г., предусматривал предельный возраст для командира части 58 лет, начальника дивизии — 63 и командира корпуса — 67 лет. Полковники вступали на службу в среднем возрасте 20,6 года и получали этот чин через 24,2 года (их средний возраст пребывания в офицерских чинах в 1903 г. составил 29,2 года). Генерал–майоры достигли генеральского чина в среднем через 30 лет, генерал–лейтенанты — через 27,2, полные генералы — через 20,7 года (средний возраст поступления на службу генерал–майоров — 20,1, генерал–лейтенантов — 19,6 года){287}.

После введения возрастного ценза возраст старших и высших офицеров несколько снизился, кроме того, после русско–японской войны значительное число их было уволено в отставку (за один год — 341 генерал и 400 полковников). Возраст офицерского корпуса перед мировой войной показан в таблице 84{288}.

Наиболее молодой офицерский состав был в инженерных войсках (59,8% до 30 лет и 3,8% старше 50), затем в кавалерии (46,8 и 5,6%), казачьих войсках (46 и 7,4%), а наиболее старый — в артиллерии (46,8 и 7,7%). В пехоте в возрасте до 30 лет было 59,8% офицеров, а старше 50–6,9%.

В основе офицерской идеологии и морали всегда лежало выполнение воинского долга перед Отечеством. Этот долг русские офицеры честно исполняли во всех войнах, и офицерство по праву может считаться самым патриотичным слоем общества. Патриотизм, неразрывно связанный в России с преданностью престолу и вере предков, был краеугольным камнем офицерской психологии. Триединая формула «За Веру, Царя и Отечество» определяла все воспитание будущих офицеров и служила в дальнейшем «символом веры» офицера на протяжении всей его жизни. Поведение его и отношение к окружающей действительности поэтому неизбежно обусловливалось тем, что всякое явление или идея рассматривались офицером сквозь призму национальных интересов и задач страны.

Офицер воспитывался в представлениях о благородстве и почетности своей миссии, в осознании своей высокой роли в жизни страны. Представления о благородстве воинского дела имели давние традиции. Еще в приказе на смотре войскам 26 июня 1653 г. отмечалось, что «больше сея любви несть, да кто душу свою положит за други своя, и аще кто, воинствуя… за православную веру… небесного царства и вечной благодати сподобится»{289}. В одной из книг, изданных для офицеров по Высочайшему повелению военным ведомством в первой половине XIX в., обязанности офицера характеризовались следующим образом: «Офицер должен строго исполнять свои обязанности, постоянно стремиться к одной цели и безропотно приносить все пожертвования. В нем нравственная сила армии. Его дело сохранять священное сокровище военного духа, в котором заключена тайна прочных побед; его дело основать или утвердить могущество отечества, образуя ежегодно воинов из граждан, призываемых под знамена»{290}. Именно на осознании этой своей миссии зиждилось представление офицера о его положении в обществе: «Офицерское сословие есть благороднейшее в свете, так как его члены не должны стремиться ни к выгоде, ни к приобретению богатства или других земных благ, но должны оставаться верны своему высокому, святому призванию, руководясь во всем требованиями истинной чести и сосредоточивая все мысли и чувства на самоотверженной преданности своим высшим военачальникам и отечеству»{291}.

В свете этого первостепенное значение имела присяга, ведущая происхождение из предшествующих столетий. По присяге 1651 г., например, офицер подтверждал «крестным целованием», что он «Царю прямити и добра хотети во всем правду, никакого лиха ему, Государю, не мыслить, с немецкими и иными людьми биться, не щадя головы своей до смерти, из полков и из посылок без указу не отъезжать и воевод не оставлять, по свойству и дружбе ни по ком не покрывать»{292}.

Нарушение офицером присяги расценивалось как бесчестье и не могло быть терпимо в том обществе, в котором они вращались, какими бы соображениями нарушивший присягу человек ни руководствовался. Весьма характерно, что декабристы выбрали для своего выступления именно такой момент, когда прежняя присяга утратила силу, а новая еще не была принесена, а само выступление проходило формально под лозунгом предпочтения одной присяги, уже принятой (отрекшемуся Константину Павловичу), другой, которую еще предстояло принять. В ином случае сколько–нибудь массовое участие офицеров и солдат в этой акции было бы попросту невозможным.

Офицер любых убеждений считал себя в принципе связанным присягой, и отступить от нее для него было столь же немыслимо и позорно, как, например, проявить трусость на поле боя. Поэтому случаи нарушения присяги офицерами были единичны. Офицер мог делать какой–то политический выбор только в том случае, если присяга переставала действовать. А такое положение сложилось только в начале 1917 г.

Для понимания офицерской психологии очень показательны размышления русского военного атташе во Франции (в годы мировой войны) полковника графа А. А. Игнатьева, когда он встал перед необходимостью издать приказ по вверенному ему управлению о признании высшей властью в России Временного правительства. Составив приказ, он долго не мог решиться подписать его. «Что же еще меня удерживает от подписания приказа, знаменующего мое вступление в ряды тех, кто сверг царя с престола? И в эту минуту какой–то внутренний голос, который я не в силах был заглушить, помог разгадать загадку: «А «присяга»?.. Офицерская присяга? Ты забыл про нее? Про кавалергардский штандарт, перед которым ты ее приносил, поклявшись защищать «царя и отечество» «до последней капли крови». Отдавая приказ, ты не только ее сам нарушишь, но потребуешь нарушить ее и от своих подчиненных. Стало страшно, хотелось порвать все написанное… Но сам–то царь… Он нарушил клятву, данную в моем присутствии под древними сводами Успенского собора при короновании. Русский царь «отрекаться» не может… Николай II своим отречением сам освобождает меня от данной ему присяги, и какой скверный пример подает он всем нам, военным!»{293}. Такие соображения и определили тогда позицию офицерского корпуса.