Мария Дубнова - В тени старой шелковицы

Ефим нахмурился.

– Евгения Соломоновна, Соломон – мой родной брат, вы не забыли? Перезимуем, ничего.

Шейна шершавой рукой погладила зятя по затылку, по плечу:

– Возьми мой платок пуховый. Мишку завернешь.

– Давайте.

И в ноябре 1949 года Оля с детьми въехала в эту комнату на Первомайской улице. Вокруг обеденного стола каждый вечер раскладывались четыре раскладушки. Дети ложились спать. Утром раскладушки убирались, и по комнате снова можно было ходить.

Так прожили до майских праздников. А в мае Оля с мальчишками опять поехали на Гучковку: на себе тащили на дачу матрасы, чемоданы, кастрюли… На ноябрьские, в школьные каникулы, снова вернулись к Сарре, в комнату на Первомайской, где и прожили до майских. Много лет подряд так и переезжали: в мае – на Гучковку, в ноябре – обратно… Спустя несколько лет в доме на Первомайской появился водопровод и канализация. Еще через некоторое время туда провели газ… Жизнь приобрела ритм и даже бытовой комфорт.

Оля пришла в комнату на Первомайской не просто надолго, как предсказывала Шейна, а почти навсегда. Она съехала оттуда лишь в 70 лет, в мае 1981 года, когда завод выделил ей отдельную однокомнатную квартирку. Вместе с Олей переехала 92-летняя Шейна.

Соломон умер в тюрьме в 1952 году. Ефим в том же, 1952-м, ушел к другой женщине.

И нет человека, который бы его упрекнул.

Спать с женой в комнате, где еще сопят четверо детей, теща и несчастная невестка, – немыслимо.

Немыслимо.

Сестры Соломона это очень хорошо понимали. Они не предложили Оле с детьми жить у них.

И они не осудили Ефима.

Когда Оля пришла к Ане и потребовала, чтобы та отказала Ефиму от дома за его «распутное поведение», Аня спокойно ответила:

– Знаешь, я уже потеряла одного брата. Я бы не хотела потерять второго.

И нет человека, который бы ее упрекнул.

Чертова жизнь.

В конце января пятидесятого года Оля осталась дома: Сарра с Шейной взяли детей и отправились на прогулку. В дверь позвонили: два звонка, к Хоцам. Оля открыла.

На пороге стоял невысокий человек, в кепке, с бородой. Похож на гнома.

– Вы – Ольга Михайловна Хоц?

– Да. Заходите, – она вытерла руки о фартук.

Он прошел в комнату, огляделся.

– Ольга Михайловна, я слышал, у вас проблемы.

– Да… А вы кто?

– Неважно. Рассказывайте.

«О чем? – пронеслось у Оли в голове. – Что Соломон арестован? Что он не виноват? Что этот гном от меня хочет?» Она посмотрела на человечка. Тот сидел на табуретке и спокойно ждал. Оля решилась.

– Меня нигде не берут на работу. Везде нужно заполнять анкету, а с моей анкетой… У меня двое детей…

– Это я знаю. Что вы умеете?

– Я в ЦАГИ работала до войны, переводила с немецкого. (Человечек молчал, ждал.) Я закончила техникум иностранных языков, даже исполняла обязанности заведующей бюро… До войны еще. Мы о самолетах много переводили… – Оля запнулась. Рассказывать ему о ЦАГИ? Кто это вообще?

– Вы понимаете в самолетах? – человечек заинтересованно поднял брови.

– Нет. Но у нас была на работе техническая библиотека, я многому научилась.

– Это хорошо, – гном улыбнулся. – У нас на заводе тоже есть библиотека, в ней много книг по стеклопроизводству. Вам снова придется многому научиться. Завтра к восьми утра приходите на стекольный завод, скажете – вы к главному технологу. Паспорт возьмите с собой. До свидания.

И человечек ушел, пожав на прощанье Оле руку.

Как Оля ни старалась потом описать его, Сарра не могла понять, кто же это приходил. Никого, даже отдаленно напоминающего гнома, на заводе не было.

Утром Оля пришла на завод, и ее оформили технологом: она должна была следить за стекловаренными печами. И ей дали зарплату! Настоящую! Теперь ей полагался оплачиваемый отпуск, больничные, талоны на питание в заводской столовой… Но главное – зарплата. Оля пристально всматривалась в каждого рабочего, но нет – ее гнома нигде не было.

До поступления на завод Оля имела о стекле самое точное представление: она знала, что из него делают стаканы. Ах да, еще лампочки. Но она взяла в заводской библиотеке книги и засела за учебу. У Оли была прекрасная голова и чугунная необходимость изучить производство стекла, и вскоре она уже кое-что понимала.

Она даже научилась командовать работягами, которые топили огромные печи.

Однажды, желая посмотреть, что именно происходит в печи, Оля прильнула к маленькому смотровому окошку. И вдруг оттуда вырвался сноп огня – прямо в любопытный глаз.

– Мама! Ай! Ай!

Ее под руки отвели в медпункт, медсестра наложила повязку… Нет, глаз в порядке. Бровь сгорела, правда. Ничего, отрастет.

В коридоре Олю остановил директор.

– Что с глазом?

– Ничего, Иван Иваныч, огонь просто вырвался… Может, давление там… – Оля держала примочку у глаза. Азаров смотрел на нее, улыбался.

– Нравится у нас? Довольна зарплатой?

– Очень, Иван Иванович! Конечно!

– Ну, давай. Фиме привет передавай, скажи – Азаров кланялся…

И тут головоломка сложилась. Оля поняла, почему никто из Первого отдела [20]так и не потребовал от нее заполнить анкету. Фима работал главным механиком на «Точизмерителе», а Сходненский стекольный завод был их дочерним предприятием. Директор завода Азаров хорошо знал и Фиму, и Соломона. И когда до него докатились слухи о бедственном положении Оли Хоц, сам протянул ей руку. И Первый отдел решил не ссориться с директором.

А гнома она потом все-таки встретила, когда тот вернулся из командировки. Снабженец. Замдиректора по коммерческой части.

Оля два месяца рисовала сгоревшую бровь черным химическим карандашом – а потом лицо стало прежним.

Суд начался 19 сентября 1950 года и длился почти месяц – до 13 октября. Все сразу пошло не так. На суде обнаружилось, что независимый эксперт, бухгалтер Нечаев, который должен был подтвердить бухгалтерскую честность Соломона, ни дня не работал на предприятии и совершенно не разбирался в машинизированном учете. К тому же он был абсолютно уверен в том, что покупать импортные машинки означает проявлять низкопоклонничество перед Западом: «Я же не агент международного сионизма, не безродный космополит, я – советский русский бухгалтер!» – и косился в сторону Соломона.

В коридоре толпились какие-то свидетели, которые подтверждали, что Цельев делился деньгами с Хоцем. Привели Цельева, и он, не глядя на Соломона, пробурчал: «Да, дал ему… Семь тысяч… Он сказал – иначе больше денег не привезет…»

– Я никогда не возил ему деньги, мы все перечисляли переводами, согласно трудовому соглашению, – громким шепотом напоминал Соломон своему адвокату, но тот сердито делал ему знак: «Молчите, молчите!» – и продолжал, кивая, слушать свидетелей, а после заседания спешил домой. Соломон успевал спросить его: