Мария Дубнова - В тени старой шелковицы

Таких вызовов было шесть.

Киселев не являлся.

У Соломона начались боли в сердце. Он записался на прием к начальнику тюрьмы:

– Извините… Может, мои вызовы затерялись случайно среди бумаг… Я бы хотел узнать…

– Все ваши вызовы мы немедленно отправляли, все они сданы лично Киселеву под расписку. Тащить на аркане адвоката никто не собирается.

Не надо думать, что все заключенные имели возможность приходить на прием к начальнику тюрьмы. Яков Борисович, Ефим и адвокат сделали все, чтобы это стало возможным персонально для Соломона. Но Соломон ничего не понимал – он полагал, что это нормальная юридическая практика. Заканчивался 1950-й год, он сидел в Липецкой тюрьме, писал оттуда жалобы Кагановичу, встречался с адвокатом – и не догадывался, что находится в «курортных» условиях и чего это стоит его семье.

Он добивался справедливости.

После разговора с начальником тюрьмы Соломон вернулся в камеру. Лег – у него была своя шконка. Вдруг началась резкая боль за грудиной, отдало в левое предплечье, рука стала неметь. Резкая боль иглой вошла в сердце. Не выдохнуть, не вздохнуть.

Он попробовал пошевелиться, лечь поудобней. Нет. Любое движение вызывало сильную боль. Лежать можно было только на спине. Стало страшно.

Он лежал, положив ладонь на сердце. Сокамерники выпросили у тюремного врача валидол и совали Соломону под язык. Боль то уходила, то начиналась снова.

Две недели боли.

Писал под себя, в матрас.

Потом отпустило.

Через год, в больнице, врачи установят, что это был инфаркт. Тогда, в тюрьме, к нему никто не подошел. Живой, лежит, дышит – ну и ладно. А что ссыт под себя – да так все лежачие делают.

О Киселеве Соломон старался не думать. Вспоминал, как просил папашу нанять хорошего московского адвоката, Раскина или Флатте. Так нет, Фима нашел в Липецке этого Киселева. Денег, что ли, не было? Да если бы его прекрасные сестрички отказались от пудры и одеколона, а свояки – от табака, то они вполне могли бы выделить по пятьдесят рублей в месяц каждый. Соломон автоматически подсчитывал: с каждого по пятьдесят рублей в месяц, я тут полтора года – это же семь тысяч двести рублей! Хватило бы не то что на Раскина, на самого Коммодова!

В декабре, когда сердце потихоньку стало успокаиваться, Соломон продолжил борьбу. Он отправил жалобу в Прокуратуру РСФСР.

Это ничего не дало.

В январе Соломон был этапирован в Липецкую исправительную колонию № 33. Там сразу же загремел в больничку.

Фельдшер, увидев Соломона, усмехнулся: «Агент сионизма? Космополит?» Соломон удивился: «Нет. Бухгалтер». Фельдшер развеселился: «Чтоб не прослыть антисемитом, зови жида космополитом! Руку до локтя открываем!..»

Давление было 250 на 140.

Сидеть оставалось чуть больше четырех месяцев.

«Дорогой папочка, – Борька старательно выписывал соединения букв, как учила его учительница Анна Григорьевна, – я учусь на все пятерки». Что еще писать? «Мама подарила мне на день рождения шахматы, и я теперь играю. Меня научил дедушка Яков. И дядя Фима. Еще у меня есть лыжи и коньки, я катаюсь в свободное время. И Мика катается, у него тоже лыжи. Мы с мамой и бабушкой ходили в кино. Мне понравился фильм “Руслан и Людмила”, а Мике – “Здравствуй, Москва”. Целую тебя, папочка. Твой сын Боря».

Потом Микун нарисовал под письмом брата маленький паровозик с двумя вагончиками и подписал без ошибок: МИКА ХОЦ. Оля взяла детское письмо и сунула в конверт, вместе со своим. Воронежская область, город Липецк. Почтовый ящик № 3.

Соломон читал письмо сына и вспоминал, как Оля приезжала к нему в Липецк, в тюрьму. Показывала фотографию Бори: худой, бледный… Детям говорят, что Соломон в санатории, лечится. Правильно. Подробности ни к чему.

Соломон очень плохо себя чувствовал. Давление зашкаливало, кружилась голова. Врач оказался из Ворошиловграда, и Соломон считал это большой удачей: сам он до войны работал на Ворошиловградском тракторном, так что они с врачом – почти земляки.

Борьке иногда зачитывали фрагменты отцовских писем из санатория. Папина жизнь представлялась ему вполне нормальной, и он не понимал: чего это мать все время плачет?

И правда, бабушка говорит, что нервы у нее никуда. Папа писал: «Палата у меня чистая, просторная, врачи очень внимательные и чуткие. Уход отличный. Питание диетическое. Я нахожусь в исключительно хороших условиях. А главное – спокойствие и тишина. С каждым днем я чувствую себя все лучше и лучше. Но один недостаток: прибавился аппетит…»

Соломон писал, что врачи запретили ему мясное. Смешно. Никакого мяса в Липецкой колонии сроду никто не видел.

– А что мне можно? – выяснял Соломон.

– Можно молочное. Сладкое. Вам вообще нужно побольше сахару, иначе гипонёте.

– Что сделаю?

– Гипонёте. От нашей калорийной еды сахар упадет в крови, будет гипогликемия. Обморок. Потом кома. Потом смерть.

– Я понял, спасибо.

Соломон написал отчаянное письмо Мирре, которая жила в Липецке, попросил сахару и хотя бы кислого молока. Хотя бы раз в неделю.

Мирра приходила, приносила – но ее не пускали, она не была прямой родственницей. Мирра передавала в окошко кислое молоко и сахар. Доходило не все и не каждый раз.

Соломон писал письма сестрам и отцу. Благодарил за посылку, кланялся: мол, у меня все хорошо, питание отличное, не нужно беспокоиться, у вас ведь у всех дети, лучше им купите сладостей… И тут же просил еще посылок. У меня все есть, повторял он, словно гипнотизируя цензуру, я живу как в зимнем доме отдыха. Пришлите только еды и лекарства. Врачи назначили мне диуретин, он снимает давление. Только запакуйте хорошо, иначе не дойдет. И – я вас прошу, Аня, Иосиф, сделайте так, чтобы посылками меня обеспечивали вы, а не Оля. Оля не может. У нее мизерная зарплата и двое мальчишек на руках. Я вас прошу.

Сахар, Анечка, не забудь положить сахар. И, если можно, шиповник – для десен. Врачи посоветовали.

У него начиналась цинга. Но Соломон не падал духом. Ему нужно только дожить до лета. Летом он вернется домой…

В санчасти работало радио. «Создание литературного подполья… Кому нужны псевдонимы… Михаил Шолохов правильно считает – идут с опущенным забралом… Они ненавидят все советское, все русское… Настоящая фамилия Холодова – Меерович, Данина – Плоткин, Яковлев вовсе не Яковлев, а Хольцман, Мельников – Мельман… Оскорбительное отношение к русскому человеку…»

Соломон лег на кровать, старался не прислушиваться. Выключить было нельзя – студент Володя, доходивший на соседней койке, жадно слушал, иногда сквозь зубы комментировал: «Жиды вонючие… Сионисты. Космополиты. Враги. Ненавидят советскую власть…»

Соломон достал бумагу, перо. «Дорогой мой сыночек Боренька… Я слышал по радио, что на днях начнется турнир на звание чемпиона мира по шахматам между Ботвинником и Бронштейном [21]. Попроси от моего имени дядю Фиму и маму, чтобы они доставали специальные бюллетени и газеты, в которых будут печататься эти шахматные партии. Газеты и бюллетени ты спрячь до моего приезда, а когда я приеду домой, то мы с тобой будем изучать эти партии, чтобы, когда ты вырастешь большой, ты играл бы лучше Ботвинника и Бронштейна. Горячо целую и обнимаю тебя, мой милый! Слушайся маму, бабушку и тетю Сарру!» Соломон улыбнулся и дописал: «Ухаживай за Микочкой, следи за тем, чтобы он понемногу учился и не баловался. Помогай ему во всем, ты ведь старший брат. Твой папа Соломон».