Мария Дубнова - В тени старой шелковицы

Он собрал волю в кулак и не разрешил себе сдаться. Запретил себе прислушиваться к пораженческим разговорам. Он шел к победе шажок за шажком, словно повесив себе шоры на глаза, чтобы не впадать в панику. Этими шорами была память: нельзя было забывать, кем ты был и кем остаешься. Еврей. Муж. Отец двоих детей. Хороший бухгалтер. Шахматист. В азарте выживания Соломон даже участвовал в турнире колонии по шахматам, где завоевал первое место и получил 1-ю Всесоюзную шахматную категорию. От имени своего сокамерника он написал жалобу в Верховный суд СССР, и тому, получившему пять лет за избиение жены, скостили срок, и он вышел, отсидев лишь год! Вышел! И прислал, благодарный, Соломону деревенских пирогов и яйца.

И Соломон еще раз убедился, что система работает. Нужно только настойчиво бить в одну точку.

Соломон требовал приезда Фимы. Брат не приезжал. По Москве ходили слухи о скорой депортации евреев в Биробиджан. Уже были расстреляны инженеры-вредители с ЗИСа. Врагом оказался Абакумов. Соломон требовал забрать выписку у Яши Тишмановича, Ефим пришел в Ждановскую больницу – но Яша уже не работал в кардиологии, а подрабатывал санитаром в больничном морге и был благодарен судьбе хоть за такой заработок…

В конце ноября Якову Борисовичу пришло из Бобровской колонии сразу два письма. Первое было датировано 18 ноября 1952 года: «Ваш сын Соломон Яковлевич очень сильно заболел, у него сердечный приступ. Необходимо, чтобы кто-либо из Вас немедленно приехал к нему. Вряд ли он лично сможет повидаться с кем-то, поэтому можете вызвать на свидание меня – Левина Абрама Моисеевича, 1897 года рождения. Скажете, что я Ваш дядя, иначе свидание со мной не дадут. С выездом поторопитесь». Второе письмо было от 20 ноября: «Ваш сын Соломон Яковлевич находился в очень тяжелом состоянии. С ним случился второй инсульт. При этом мы, друзья его, просили Вас кого-нибудь прислать в надежде, что застанут его в живых. Но, к величайшему горю, ему не суждено было повидаться с Вами на этом свете. 18 ноября 1952 г. в 9 часов 30 минут остановилось его сердце. 20 ноября он был похоронен на Бобровском кладбище. Если же кто-либо из Вас найдет нужным приехать сюда, то можем Вам сообщить, что на его могиле стоит Б-39…»

Старый Янкев не мог читать дальше. Он выронил бумагу, закричал, отбросил свою палку – и двинулся в сторону кухни. Упал. Маленькая Любочка, дочка Ани и Иосифа, испугалась и залезла под стол.

Она первый раз видела, как кричит и плачет всегда спокойный дед.

18 декабря, на тридцатый день, все Хоцы собрались у Ани, на Шарикоподшипниковской улице. Сидели, тихо вспоминали Соломона, женщины всхлипывали.

– А что с его жалобой? Которую он Волину отправлял? Мань, ты в приемную Верховного Совета заходила?

– Ничего. Тишина.

Фима кивнул.

– Он так нервничал, что на его жалобу нет ответа… Я вообще не понимаю: с таким здоровьем – и он еще хотел, чтобы я в ГУЛАГе узнал, можно ли его командировать как вольноэтапируемого. Готов был в Красноярск ехать этапом, работать весь срок по специальности, но жить как вольный, с семьей…

– И что, ты узнал?

– Да знаешь, сколько там таких – готовых жить с семьей на воле и работать полный срок?.. – Фима перешел на еле слышный шепот. – Полстраны!.. На стройки коммунизма он просился! Меня и слушать бы никто не стал.

– И ты даже не попробовал? – у Оли задрожал голос. – Он так тебя ждал, он так просил, чтобы ты к нему приехал… А ты не просто не ехал – ты и писать ему перестал! Ты устранился, и всё! Вы все устранились! Он так просил, чтобы ему нашли хорошего адвоката!

Сестры молчали. Маня подошла к Оле:

– Оленька, милая, это все ужасно… Ты устала очень… Пойдем, ты ляжешь!

– Я в этом доме отдыхать не буду! Если бы Анька тогда нас прописала, мы бы не оказались в этом ужасном Липецке! И не было бы ничего!

Молчание повисло в комнате. Шейна подошла к дочери, обняла ее и тихо сказала:

– Не надо, не надо… Нехорошо. Сегодня не тот день, когда нужно ссориться с его сестрами. Соломону это не понравилось бы…

– А этот Цельев! – вдруг вспомнил Миля, Полин муж. – Каков гусь! А Соломон еще в своих жалобах доказывал, что Цельева зря обвинили, мол, он ничего не присвоил! А тот возьми и покажи на Соломона!

– Да, – хмуро кивнула Шейна. – Соломон Яковлевич был очень, очень добрый.

– Знаете, – вспомнила Сарра, – он даже в каком-то письме этого Цельева называл дуралеем, жалел его… Думал, что его запугали.

Вечером Оля, Сарра и Шейна поехали домой. Фима остался у отца.

На следующий день был Борькин день рождения. Он с утра ждал телеграммы от папы. Захотел конфет – и решив, что сегодня точно ругать не будут, полез в буфет.

Он лежал за чашками – желтый сложенный лист бумаги. Борька развернул.

Дальше он не помнит.

Кричал что-то, бился в плаче. Кажется, сильно стукнулся головой о бабушкину кровать, когда та пыталась схватить его и прижать к себе, а он вырывался.

На следующий день он не пошел в школу. Сидел, перебирал папины письма. «Ты… пишешь, что в свободное время ты катаешься на коньках и лыжах. Это неплохо, но надо быть осторожным. По дороге ведь едут всякие машины, автомобили и просто лошади, а мальчишки всегда увлекаются коньками и лыжами, ничего не замечая…» «…Учись, миленький, на отлично. Я скоро приеду домой и тогда научу тебя играть лучше Ботвинника…» «Дорогой Боренька! Я просмотрел твою партию с Микой, вы оба молодцы. Когда же вы успели изучить ферзевой гамбит?» «Здравствуйте, мои дорогие сыночки Боренька и Микунчик! Шлю вам, мои дорогие, привет и горячие поцелуи. Скоро, скоро, мои дорогие, приеду домой, и больше никогда не разлучимся…»

Борька уже с января 1952 года знал, что папа сидит, и в школе все знали. Он очень этого стеснялся. И вот теперь все. Некого стесняться. Папы нет.

Маринка, придя из школы, протянула ему свою коробку со стеклянными шариками: можешь взять все. Галя читала Микуну книжку.

Ефим ушел. Соломон умер.

Судьба, ухмыльнувшись, поставила этим четверым детям – детский мат. Элементарная шахматная комбинация.

Для младенцев.

Микун все-таки узнал о смерти папы. Что-то услышал, дальше угадал. И начал болеть. Не специально. Но – то грипп, то ангина, то вдруг анализы плохие ни с того ни с сего, и нужно везти его в Москву, проверять почки.

Ольга нервничала. Из-за постоянных больничных на нее уже начали косо поглядывать на заводе, и она выходила на работу, оставляя больного Микуна бабушке. Микун плакал – не как малыши плачут, громко и демонстративно, а тихо, горько, стараясь прятать слезы, чтобы не огорчать мамочку.

Он начал бояться оставаться без нее, и бабушка не могла ее заменить.

А Оля не могла уйти с работы. Они жили всемером в одной комнате, три женщины и четверо детей. Две зарплаты и одна мизерная пенсия. Все деньги – в общий котел. Сарра с Олей работали, Шейна вела дом, следила за детьми, шила, вязала, перешивала, ходила в магазин, носила воду, выносила помойку.