Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века

В начале 1914 года в селе Всесвятском (ныне район метро «Сокол») насчитывалось 25 «чайных лавок», в которые отправлялись «догуливать» самые стойкие из представителей «веселящейся Москвы». Среди «золотой молодежи» и литературной богемы популярностью пользовалось заведение Жана, где, по воспоминаниям И. И. Шнейдера, «не было даже электричества, и при свечах ели блины, независимо от „сыропустов“ и „мясопустов“ церковного календаря. У московских денди считалось шиком появиться наутро с закапанными стеарином рукавами и брюками».

Впрочем, далеко не все посетители «Яра» или «Стрельны» катили утром еще дальше за город. Самые горячие поклонники пения цыган отправлялись вместе с ними в Грузины, в трактир «Молдавия», принадлежавший Капкову. По старой привычке цыгане собирались там, чтобы «дуван дуванить» – делить деньги, заработанные за ночь.

Со временем, когда цыгане стали селиться не в Грузинах, а в Петровском парке, поближе к месту работы, посиделки у Капкова сошли на нет, но в начале XX века они еще происходили.

«В то время, как у всех уже достаточно истомленный вид, – описывал А. А. Осипов утро в „Молдавии“, – цыганки, благодаря желтому цвету своих лиц, кажутся свежими и готовы петь сколько угодно. Опять хлопают пробки и подается традиционная яичница, которую не брезгают есть люди, только что отказавшиеся от самых тонких блюд: когда человек увлекается, ему нравится все.

Миллионеры и прожигатели жизни, тузы и червонные валеты, старики и пижоны – все это смешивается в Грузинах в одну кучу и жадно старается продлить ночной кутеж. Около кутил вертятся их прихлебатели и друзья. Золотых мух подстерегают пауки, которые плетут и раскидывают свои сети. Прихлебателям этим, кутившим когда-то самостоятельно, приходится иногда очень нелегко, но надо прятать самолюбие в карман и терпеть, потому что только на прожигание жизни они и способны. Глядя ласково в глаза своим патронам, они в душе ненавидят их и мстят по-своему или шантажом, или составлением фальшивого векселя, который губит, конечно, только их самих. Кадры этих прихлебателей не редеют, и поставляет их обыкновенно Петербург. Все это люди с громкими фамилиями и блестяще начатой карьерой, в которой, однако, на первых же порах появилось темное пятно, так что пришлось ее оборвать в самом начале. Всех они знают, со всеми «на ты», в недалеком будущем ожидают огромного наследства, а до тех пор:

– Дорогой мой! Не одолжите ли вы мне сто рублей на честное слово?

И московские капиталисты не в силах отказать им. И заем-то делается таким небрежным тоном, что отказать трудно, да надо же и платить за науку. Прихлебатель учит, как надо одеваться, как рыбу есть, как швырять деньги, а это тоже надо уметь!..

Но вот шампанское допито, яичница съедена, и цыганский хор заведет обычное:

– Спать, спать, спать! Пора нам на покой! Действительно, настало время и домой ехать».

Отсыпаясь после бурно проведенной ночи, «веселящаяся Москва» вставала поздно, после полудня. Свой новый день они начинали с посещения кондитерской Сиу на Кузнецком Мосту или кофейни Филиппова на Тверской, прогуливались по бульварам.

Сто лет назад жизнь на московских бульварах просыпалась и замирала, полностью подчиняясь суточному ритму города. Летом с первыми лучами солнца появлялись сторожа. Поднимая тучи пыли, они начинали мести дорожки, а заодно прогоняли бродяг, избравших кусты и бульварные скамейки местом ночлега. В утренние часы по бульварам спешили гимназисты и студенты, чиновники и служащие фирм.

«Днем московские бульвары обыкновенно пустуют, – отмечал А. А. Осипов, – изредка пройдет какой-нибудь скучающий господин, закурит папиросу, вынет из кармана газету, почитает немного и двинется домой. На площадках резвятся и играют дети. Пискливые, тоненькие голоса их звонко раздаются в воздухе; кругом на скамейках, как фон картины или хор древнегреческой трагедии, заседают няньки всех возрастов. Заглянут на бульвар еще какие-нибудь случайные прохожие, и снова все тихо и пусто».

О том, как весело было играть на бульварах, рассказал в своих «Воспоминаниях» С. М. Соловьев, внук великого историка:

«Я решил образовать шайку разбойников на Пречистенском бульваре, куда ходил в сопровождении няни Тани. Она предоставляла мне полную свободу, усаживалась болтать с какой-нибудь нянькой на скамейке, а я рыскал по бульвару. Сначала дело шло плохо. Я пробовал приглашать в шайку всех встречных мальчиков, без различия возраста и костюма, но они по большей части уклонялись. Удалось все-таки уговорить двух-трех явиться на следующий день к двум часам с каким-нибудь оружием. В назначенный час я был на месте, но бульвар казался пуст. Я ходил в тоске, думая, что дело не выгорело... Но вот показался мальчик с ружьем, второй и третий... И вдруг посыпали со всех сторон: мальчики в синих матросках с ружьями и саблями, оборванцы с луками и стрелами... Почтенного вида, изящно одетый седой господин подошел к нам, держа за плечо маленького внука. Он деловито справился, где главнокомандующий, и с серьезным видом поручил мне мальчика. О, высокая минута. Мы составили шайку человек в десять. Войско есть, нужны враги и добыча. С каждым днем к нам приставали новые и новые солдаты. Наконец мы закрыли прием и объявили, что начнем теперь войну со всякими мальчиками, не принадлежавшими к нашей шайке.

Началось сплошное безобразие. Нескольких мальчиков я назначил генералами. [...] Не довольствуясь нападением на мальчишек, мы стали нападать на всех взрослых гимназистов Первой гимназии. Сидит гимназист на лавочке, мы подбегаем, дразним, изводим. Вспоминаю, что эти гимназисты относились к нам с большим терпением и благодушием: ведь каждый из них легко мог «уничтожить» все наше войско.

Дело у нас процветало около месяца. Чем же все кончилось? Чем обыкновенно кончаются подобные истории. Два хорошо одетых мальчика играли около кучи песку, при них находился преданный им оборванец. Я приказал немедленно уничтожить это скопище. Несколько солдат без труда атаковали и взяли в плен эту компанию, а так как оборванец пробовал защищать нарядных мальчиков, я велел расстрелять его под деревьями. В него палили песком из ружей, и песок жалобно сыпался в его лохмотья. Генералы издевались над этими лохмотьями, отчего меня несколько коробило. Но расстрелянный оборванец стал в воинственную позу и закричал на меня: «Подойди-ка, подойди-ка ко мне». Я немедленно подошел и... когда я открыл глаза, не было ни оборванца, ни его нарядных товарищей. Генералы вели меня к скамейке, а на лбу у меня быстро вспухала огромная красная шишка. На этот день все боевые затеи были кончены. Я пришел домой в неприличном виде, слышал, как жестоко досталось Тане от мамы за мою шишку на лбу...» [166]