Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века

«Толкотня и в кофейной, – продолжается рассказ о „первомае“ в Петровском парке. – Пыль с круга долетает и сюда, осаживается на столы, в стаканы с кофе и чаем, на пирожки и пирожные, противно хрустит на зубах.

И зелень, еще молодая, а уж какая-то блеклая и серая от пыли, как лица гуляющих.

Несколько шагов в сторону, в глубину парка. Здесь свободно и легко дышится. Тихо, чуть-чуть блестит молодая трава и... почти ни души гуляющих. Кое-где на скамейках парочки. По лицам видно – у них двойной праздник: праздник весны и праздник любви. Но чем дальше в глубь парка, тем реже и реже встречные. И там, где уже можно забыть о Москве, о городе, об узких улицах-коридорах, – там уже никого нет.

Детям города нужна толпа, пыль и сутолока. Им нужен шум чужих автомобилей, мягкий шорох чужих экипажей на дутых шинах. Нужна чужая роскошь. Она волнует, злит и нервирует стоящую на кругу толпу, но без этой атмосферы бьющей в глаза чужой роскоши, специфической атмосферы города, – толпа чувствует себя, как рыба на песке.

Возвращаюсь из глубины парка, и медленное течение толпы томительно долго влечет меня к остановке трамвая.

Короткий, но решительный бой, и я в вагоне. Даже сижу. И в качестве победителя с усмешкой поглядываю из окна на злые, раздраженные лица побежденных, толпящихся около вагона.

Вагон трогается. Молоденький студент, севший против меня, не выдержал и сошкольничал. Высунулся из окна и крикнул:

– Помните, господа: при атаке главное – быстрота и натиск!

На остановках кондуктор вопит, как заведенная машина:

– Местов нет! Слазьте, господа!»

А тем временем в Сокольниках первомайский праздник шел уже по накатанной колее:

«Здесь публика подразделяется. На кругу „поинтеллигентнее“, вне круга – попроще. Сотни пудов подсолнечной шелухи. Пищит гармония. Пьяная песня – городская, фабричная. Неизбежная ругань. И опять тишина в глубине векового парка, где так хорошо отдохнуть, где полной грудью можно вдохнуть аромат распустившихся деревьев.

В сокольнической толпе еще хуже, чем в Петровском парке. Здесь толпа полупьяная. Но, по существу, это безразлично. И в Сокольники, и в Петровский парк город выслал своих сынов «встречать весну», но наложил крепкое заклятие: ни на минуту о нем не забывать. Ни на минуту не забывать, что радость и зелень, весна и воздух, простор и свобода – случайное, преходящее условие жизни. [...]

Уже вечер.

Толпа устала. Раздражительная, злая. У вагонов трамвая чуть не драка.

Один за другим отходят переполненные вагоны. Лес и весна охотно отпускают чуждых им гостей».

В начале мая происходило еще одно важное событие в жизни Москвы – у детей заканчивался учебный год. «Распустили!..» – звучал на улицах радостный ребячий клич. В отличие от старческого брюзжания в адрес молодежи, в устах школяров это слово означало, что их отпустили на каникулы. «Летописец» городской жизни А. М. Пазухин обратил внимание на то, как сразу изменялся облик вчерашних гимназистов и учеников других учебных заведений:

«Расцветают акации, начинаются вакации. Большинство учебных заведений кончает свой академический год гораздо раньше, и те из учеников и учениц, которые не держат экзаменов, распускаются в самых первых числах мая, а то так и в апреле. Долой форменная одежда!.. С первого же дня иной мальчуган облачается в какую-нибудь блузу или в русскую сорочку, надевает высокие сапоги и только фуражку оставляет форменную, как некоторый знак своего достоинства».

Действительно, до конца лета дети могли забыть о форме. Да и полицейским служителям сразу облегчение – не надо следить за тем, чтобы «господа гимназисты» и прочие ученики не нарушали правил ношения форменной одежды. А то ведь ее образцов в инструкции для блюстителей порядка перечислялось несколько десятков – для каждого учебного заведения высшим начальством была утверждена своя форма.

И все же кое-где даже в каникулы можно было заметить белый форменный передник. Эту деталь отметила в мемуарах

Нина Серпинская: «Профессиональные проститутки для большей пикантности и детскости часто одевались гимназистками. При впуске в отдельные кабинеты, дома свиданий и номера бань на это никто внимания не обращал» [74].

Впрочем, такие «нарушения формы одежды» всегда могли привлечь внимание полиции.

Болван! Скотина! Дубина стоеросовая! Чтобы руки твои загребущие у тебя еще в детстве отсохли...

Помощник пристава запнулся, безуспешно подыскивая ругательства пообиднее. Молодой широкоплечий городовой, которого столь яростно распекал полицейский офицер, замер по стойке смирно, боясь шелохнуться. По его лицу катились крупные капли пота, а губы беззвучно шевелились в тщетной попытке произнести слова оправдания:

– Виноват, ваше благородие! Лукавый попутал... Сам не ведаю, как это случилось. Кто же знал, что этот черт, хозяин квартиры, заметит, да еще шум поднимет...

«Господи, бывают же на свете такие дураки! – подумал помощник пристава, сжимая кулаки в бессильном отчаянии. – Украсть во время обыска копилку! И с чем?! С горсткой медяков – ровным счетом двадцать три копейки, будь они неладны... Хотел, видите ли, этой „свинкой“ сынишку порадовать... А что тем самым он всей Мещанской части свинью подложил, даже не подумал. Ему-то ничего – пойдет под суд, и вся недолга, а нас теперь проверками замучают. Не успеешь оглянуться, всплывут грешки уже не копеечные, и окажешься на одной доске с генералом Рейнботом».

Уныние, охватившее полицейского офицера, легко можно понять. Как и всякая государственная структура, Московская городская полиция функционировала, опираясь на сложившуюся систему писаных и неписаных правил. Первые составляли тот самый Закон, которому полицейские служили, как говорится, «по определению». Вторые – давали им возможность строить взаимоотношения с жителями города на реальной основе.