Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века

Молодого городового не допускали к несению службы, если он плохо владел приемами японской системы самозащиты джиу-джитсу.

На экзамене ему приходилось скручивать «преступников», наносивших удары кулаком, нападавших с палкой, ножом, револьвером, а также демонстрировать умение в одиночку поднимать пьяного с земли. Хороший уровень подготовки московских полицейских к рукопашному бою засвидетельствовали, в частности, их коллеги из Японии, как-то навестившие Первопрестольную. Городовые оказались настолько неучтивы, что ни одному из гостей не дали возможности торжествовать победу.

Аналогичная история произошла в 1911 году с исландцами, мастерами борьбы «глима», которые демонстрировали свое искусство на сцене ресторана «Яръ». Публика рукоплескала, наблюдая, как старший из «глимистов» ловко отражал атаки ассистентов. Он неизменно одерживал верх, даже если нападавшие, вооружившись кинжалами, кидались на него скопом. Объявив, что владеют «непобедимыми приемами», исландцы посулили солидный денежный приз любому, кому удастся их одолеть. Видимо, не дождавшись желающих помериться с ними силой, они сами отправились в полицейский резерв, где бросили вызов городовым.

Репортер газеты «Раннее утро», описывая этот случай, не мог сдержать удивления (объяснимого привычным взглядом москвича на стражей порядка): «...неотесанные, неповоротливые(!) городовые устояли против ожесточенной атаки, сопровождавшейся стремительными подножками самонадеянных сынов Соединенного королевства» [77].

В полицейском резерве, где исландцам довелось испытать, почем фунт лиха, по штату числилось 140 городовых. Их назначали в наряды для поддержания порядка во время гуляний, церковных церемоний, театральных и цирковых представлений, а также на охрану городских учреждений. В начале XX века за службу в резерве рядовому полицейскому полагалось жалованья 150 руб. в год, а жилье предоставлялось «натурой» – в казарме.

Городовой, которого «в связи с открывшейся вакансией» переводили в состав полицейской стражи (их на Москву приходилось 1400 человек), получал уже 240 рублей. После семи лет безупречной службы его жалованье повышалось на 30% от годового оклада, а еще через пять – на 50%. Жильем ему служила «общая казенная квартира» – та же казарма – в пределах участка, где он служил. Со временем наем подходящих помещений для устройства казарм превратился в неразрешимую задачу, поэтому городовым стали выдавать «квартирные» деньги. Обычно их хватало на оплату квартиры только на окраинах города, что порождало новую проблему: рядовые полицейские, вопреки требованиям начальства, вынуждены были селиться вдали от места службы.

Как выглядел настоящий постовой столетие назад, дает представление короткая зарисовка из серии «Московские типы», опубликованная в журнале «Искры»:

«Один из многочисленных перекрестков Москвы... Тут и разъезд конок, и допотопные общественные рыдваны, запряженные изуродованными клячами, беспрестанно таскаются и груженые подводы, снуют в разных направлениях и кареты, и „ваньки“... А на самом перекрестке, в центре, стоит городовой Силантьич, гроза всех возниц, бравый отставной унтер с медалями и румынским крестом „за турку“ [78].

Холодно... Но Силантьичу ничего... Ему и больший мороз не очень-то страшен. Балканы переходил – так всякие виды видывал... Тогда в одной шинелишке да в худых сапогах пришлось путешествовать, а теперь и полушубок поддет, и воротник барашковый поднят, на ногах валенки. А главное – некогда зябнуть. Силантьич теперь на посту и, значит, постоянно в движении.

Зорко смотрит Силантьич по сторонам, и никакой беспорядок не ускользнет от его «недреманного ока». Вон мужичок, приближаясь к посту, везет дрова, а впоперек ему тянется обоз ломовых. Надо бы обождать, но мужичок не обращает внимания и «прет».

– Стой!.. Стой, тебе говорят! – зычно кричит на мужика городовой. – Куда прешь?.. Не видишь, обождать надо?..

Мужичок очень недоволен окриком, но приостанавливает лошадь и сердито ворчит:

– Скажи на милость!.. Стой... Проехал бы, а ты стой!.. Тьфу!..

– Поговори, поговори еще у меня! Вот запишу – будешь знать тогда!

«Запишу» – самая страшная угроза для всех возниц [79]. А Силантьич уже на «ваньку», который влез в самую сутолоку и путается:

– Ты куда, ты куда залез?!

«Запишет!» – мелькает в голове у «ваньки», и он, нахлестывая клячонку, старается удрать от постового. Но вот все направлены как следует, порядок восстановлен, и Силантьич опять становится на одном месте, в центре перекрестка, зорко поглядывая по сторонам за движением... Прямо на постового двигаются сани с сидящей в них барыней...

– Куда же ты? – трогая по спине извозчика каким-то свертком, взволнованно говорит барыня. – Налево, мне налево надо!..

– Без тебя знаю, что налево! – зло огрызается извозчик– зимовик.

– Так что же ты не повертываешь?..

– А это что? – показывает возница на постового. – Не видишь, статуй-то стоит?.. Он те повернет! Его, ровно тунбу, объезжать надоть!.. [80]

А к «статуе» беспрестанно подходит разношерстная публика со всевозможными расспросами: «Где дом купца Ахова?», «Куда пройти в Кривой тупик?» – и т.п.

Вот, например, подошла деревенская баба, с котомкой и мешком за плечами.

– А скажи ты мне, служива-ай! – слезливо просит баба. – И где, тутотка, найтить мне Авдотью Сипуновскую?.. Тебя, вишь, велели поспрошать?..

– Какую Авдотью Сипуновскую?..

– Нашу... дерявенску...

– Да кто она?..

– Дуняша-то?.. Плюменница она мне, плюменница, родимый! Отец-то ейный братом мне родным доводится. Только я, стало быть, в Вертуновку отдадена была, а брат-то в Сипу-новке... Недалеча-а! Вот приехала я по чугунке, да цельный день не емши путаюсь у вас тут! Кого ни спрошаю, никто не сказывает, игде Дуняша прожива-аить! – чуть не плачет баба.

Зло и досада разбирают Силантьича на бабу, а помочь все– таки надо.

– Ах, глупая! Ведь здесь не в Сипуновке! Здесь, чай, столи-ца! Нешто без адреса найдешь свою Авдотью? Где живет, надо знать, – понимаешь?

– В работницах она, родимый, живет...

– Тфу!.. Да у кого, у кого?..