Андрей Кокорев - Повседневная жизнь Москвы. Очерки городского быта начала XX века

А вот в случае с корнетом Марченко и подпоручиком князем Вачнадзе политических мотивов не было вовсе – одна только дворянская спесь. Глубокой ночью 8 августа 1910 года эти молодые люди, только что выпущенные из училищ (один – в Белгородский уланский полк, другой – в 9-й Восточносибирский полк), возвращались на лихачах из ресторана. Самое главное событие в жизни каждого военного – первые офицерские погоны – было отмечено обильными возлияниями. Не в силах сдержать переполнявшую их радость, юноши оглашали спящие улицы громким пением. Однако на углу Владимиро– Долгоруковской улицы и Чухлинского переулка оно было прервано окриком городового, велевшего прекратить безобразие.

– Не знаешь, с кем говоришь, невежа?! – моментально взбеленились «певцы», когда сквозь алкогольный туман до них дошло, что их, настоящих офицеров, поучает какой-то там полицейский, да к тому же нижний чин.

– Виноват, ваше благородие! – отдал честь городовой, наконец-то разглядев белые военные мундиры. – А только будьте добры не нарушать тишину – не полагается по закону!

Городовой 1-го разряда Василий Кулешов из своих прожитых сорока семи лет двадцать отстоял на посту, поэтому знал назубок: «На обязанность полиции возлагается смотреть, чтобы по улицам и переулкам пьяных не было, и чтобы те, которые по улицам и переулкам кричат и песни поют, ночью в неуказанные часы ходят и в пьяном виде шатаются, были забираемы и отсылаемы под стражу». Каких бы благородных кровей ни был ночной гуляка, а нарушать «общественную тишину» никому не позволено. На то она ночь, чтобы люди отдыхали без помех. Тем более по летнему времени окна у всех открыты, поэтому любой шум может нарушить покой обывателей.

Однако вежливость постового привела к обратному результату. Офицеры, почувствовав себя окончательно оскорбленными, соскочили с пролеток и накинулись на городового с кулаками. Позже, на суде, свидетели утверждали, что от зуботычин Кулешов неоднократно падал на землю, но каждый раз поднимался и, прикладывая руку к козырьку фуражки, неизменно повторял: «Драться не полагается».

В описании самой трагедии свидетели разошлись кардинально. Привлеченные свистками Кулешова дворники, ночные сторожа, городовые с других постов утверждали, что, окончательно войдя в раж, офицеры выхватили сабли, и корнет Марченко рубанул городовому по правому бедру. Кулешов упал, истекая кровью. Ему пытались оказать медицинскую помощь, но по дороге в больницу он скончался [82].

Офицеры, напротив, доказывали, что собравшаяся толпа вела себя очень враждебно: бросала камни и палки, затем стала их избивать, сорвала погоны, вытащила из карманов кошельки, а один из городовых даже ударил корнета Марченко (это, впрочем, не подтвердилось – наоборот, полицейские защищали офицеров от самосуда). Сабли им пришлось обнажить исключительно в целях самозащиты, а роковой удар был нанесен случайно. Более того, защита высказала предположение, что городовой, получивший в суматохе толчок в спину, сам налетел на острие.

Военный суд признал обоих офицеров виновными в буйстве. Корнету Марченко при «увеличивающих вину обстоятельствах» определили четыре месяца ареста с последующими ограничениями прав по службе. Подпоручика князя Вачнадзе при говорили к двум месяцам пребывания на гауптвахте. Гражданский иск вдовы о выплате содержания на пятерых детей, оставшихся сиротами, был отклонен.

Следует отметить, что отношение к полицейским, погибшим при исполнении долга, как правило, было самым уважительным. Московская городская дума назначала их семьям пособия, которые выплачивались детям до достижения ими совершеннолетия.

Почетом и уважением пользовались городовые-старослужащие. Градоначальник лично приезжал в участки, чтобы поблагодарить их за верную службу в полиции. Портреты ветеранов помещали на своих страницах московские газеты и журналы.

Циркуляром от 22 февраля 1910 года Департамент полиции известил, что «за подвиги храбрости, оказанные при борьбе с вооруженными нарушителями общественного порядка, когда характер оказанного подвига свидетельствует о беззаветном мужестве отличившихся лиц», Император разрешил награждать рядовых полицейских медалями «За храбрость» на Георгиевской ленте. Прежде этой награды удостаивались только отличившиеся на поле боя солдаты, унтер– офицеры и «кавказские туземцы».

Городовые, желавшие продвижения по службе и отвечавшие требованиям начальства – «служившие в военной или гражданской службе, не моложе 21 и не старше 40 лет; хорошо грамотные, развитые и видной наружности» – могли стать околоточными надзирателями. По мере открытия вакансий их зачисляли в резерв так называемыми сверхштатными, с жалованьем 20 руб. в месяц, но «на всем своем содержании». После обучения в специальной полицейской школе и сдачи экзамена происходил перевод в штат либо того же полицейского резерва, либо в участки. В последнем случае под началом этого полицейского чина оказывался околоток (определенное количество домовладений) и несколько городовых.

Околоточный надзиратель, хотя и относился к младшим полицейским служителям, но был уже фигурой – пусть не великий, а все-таки начальник. Жалованья ему полагалось в два с лишним раза больше, чем городовому [83]. А главное – околоточный надзиратель, пока служил в полиции, получал права чиновника XIV класса, даже если не имел классного чина. В Российской империи, где «каждый сверчок должен знать свой шесток», это означало значительное повышение личного статуса, приобщение к корпорации всесильного русского чиновничества. Форма ему полагалась, «как у классных чинов», а к ней – «шашка драгунского образца с черным кавалерийским темляком на черной юфтевой портупее».

Уникальный характер должности околоточного надзирателя состоял в том, что он был главным и единственным передаточным звеном между государственной машиной и москвичами. «В случаях, когда полиции для исполнения возложенных на нее законами обязанностей, – гласила инструкция, – необходимо входить в непосредственные личные сношения с обывателями по месту их жительства, сношения эти делаются через околоточных надзирателей». В переводе с бюрократического языка это означало, что любая казенная бумага (например, судебная повестка), направленная в адрес жителя Москвы, вручалась лично околоточным надзирателем.