Иван Медведев - Пограничные зори

— Вася забавляется… Свистит, как соловей-разбойник.

— Эти голуби еще выручат нас, — отвечал Сафонов и продолжал свои занятия.

Постепенно он отобрал наиболее сильных и быстрых, стал уходить с заставы все дальше и дальше и пускал птиц. Они всегда возвращались домой, на заставу. Этого он и добивался от своих пернатых друзей.

Один голубок пользовался особым вниманием Сафонова, большой, широкогрудый, с красивым оперением. У него была хорошая скорость в полете, и Сафонов называл его Ветерком. Прилетая с границы, он шумно хлопал крыльями и садился на свою кормушку, дожидаясь, когда дежурный возьмет записку из металлического колечка, закрепленного на лапке.

Как-то раз начальник послал Сафонова в паре с другим пограничником в далекий дозор по тылу заставы. Там не было ни телефонных линий, ни больших дорог, зато много крутых спусков в ущелье.

Пограничники уходили на целые сутки. Сафонов взял с собой своего любимца — голубя.

Наряд отошел километров на пятнадцать от заставы, когда случилось несчастье. На одной из тропинок у Сафонова из-под сапога сорвался камень. Пограничник упал. При падении он сломал ногу и потерял много крови. Напарник сделал ему перевязку, но жизнь Сафонова была в опасности.

Решили пустить голубя. В записке указали свое местонахождение.

— Выручай, Ветерок, — сказал Сафонов.

Словно зная, в какую беду попал его хозяин, Ветерок стремительно взвился и, не сделав обычного круга, скрылся в синеве предвечернего неба.

Всю ночь метался в жару Сафонов. Когда удавалось на несколько минут вырваться из обморочного состояния, он говорил:

— Не долетел, значит, Ветерок…

Помощь пришла на другой день. И весть о несчастье принес на заставу Ветерок. Около полудня часовой по заставе увидел голубя, который забежал во двор: был он весь взъерошенный, грязный, левое крыло волочилось по земле. Когда дежурный взял его в руки, то почувствовал, как бешено колотится сердце птицы. Чтобы голубь пешком возвратился на заставу — такое случилось впервые. Может, его в полете захватил ветер и ударит о скалу, а может, коршун пытался прервать его путь. Но у него хватило сил дойти до заставы…

Нога у Сафонова зажила. Вернувшись из госпиталя, он вырастил еще много хороших голубей. А Ветерку больше не суждено было подняться в небо. Но Сафонов не забывал о своем пернатом друге, ухаживал за ним, оберегал его. И каждый раз, когда в голубой вышине кувыркались голуби, сажал одинокого своего любимца на плечо.

— Вот какие истории в жизни бывают, — почему-то сердитым тоном закончил майор. — А он говорит — бестолковая птица…

Майор встал, кивнул мне на прощанье и направился по аллее. При ходьбе он чуть заметно припадал на правую ногу.

Перевод о туркменского Эд. Скляра

Всякий раз, приезжая на заставу, я испытываю странное чувство, которому, пожалуй, нет точного определения. Это и торжественность, и внутренняя собранность тех особых минут, когда встречаешься с чем-то значительным, исполненным большого смысла.

Чувство это мне знакомо давно. Хорошо помню день, когда с сержантом Федором Ольхиным мы вышли к неширокой просеке, заросшей иван-чаем, к полосатому красно-зеленому столбу, и сержант, обернувшись, сказал:

— Вот здесь и начинается наша земля.

Сказал тихо, с тем уважением, с каким обычно говорит о своей земле рачительный хозяин.

Но сержант Ольхин не был земледельцем. Несколько лет спустя я встретил его на стройке. Он поднимал дома за Невской заставой. На работу приходил в пограничной фуражке, она была как новенькая, сохраняла нежный цвет первой травы. Ее, эту фуражку, видели издалека, и бригадира на стройке отыскивали по ней.

Как-то вечером Ольхин заглянул ко мне: «Шел мимо, дай, думаю, загляну». И тут же смутился, потому что живет он в другом конце города и вряд ли ходит мимо моего дома. Сели пить чай, и вдруг он спросил:

— А помните, как на Глухотке щуки брали?

Я помнил, как брали на Глухотке щуки: одна такая страшила здорово помучила меня, прежде чем удалось ее вытянуть. И я понял, куда клонит Ольхин и почему он «случайно» оказался здесь.

— Может, съездим? — глядя в стакан, спросил он. — Сейчас самая ловля, и у меня через три дня отпуск…

— Не темни, Федор, — сказал я, — нужна тебе эта рыба…

Он сразу повеселел. Мы договорились: едем через три дня к Емельянову.

Когда-то капитан Емельянов спас Ольхину жизнь. Об этом кратко сообщалось в окружной газете. Заметка называлась: «Поединок с рысью». Зверюга набросилась на Ольхина неожиданно, сзади, и, не будь поблизости капитана, Федору пришлось бы худо. Капитан отодрал от Ольхина рысь и, держа ее в вытянутых руках, задушил. Сержанта отправили в госпиталь, там ему наложили швы на раны, тянувшиеся по спине от шеи. А чучело этой рыси и сегодня стоит на шкафу в квартире Емельянова.

В поезде Ольхин рассказывал:

— Крепкий человечище! Крут — это у него есть, верно? Ах да, вы же не знакомы с Емельяновым, он ведь на курсах был, когда вы к нам приезжали. У нас с ним при первом знакомстве такая история была. Я, помню, приехал на девятую с одним солдатом. Ну, доложились по всей форме, устроились в казарме, получили оружие, плащи — словом, все, что полагается пограничнику. Время к обеду подходит, вдруг дежурный вызывает нас к капитану. А он уже в коридоре ждет. «Пошли, — говорит, — я вам участок заставы покажу, с обстановкой познакомлю». Кто-то из солдат успел мне шепнуть: «Держитесь, ребята, сколько сможете…»