Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

С 1936 по 1939 год более 60 процентов женщин, заключенных в ставропольских тюрьмах, было арестовано, как члены семей "врагов народа". Обычно их "пристегивали" к следственным "делам" мужей, отцов, сыновей и братьев. В районных газетах Северного Кавказа, в разгар "ежовщины" иногда можно было прочесть такие фразы:

"Арестована, как жена врага народа" или "за недонесение на отца, являвшегося врагом народа".

В конкретных политических преступлениях тогда обвинялось не свыше 10 процентов к общему числу арестованных жеящин, а остальные 28–30 процентов составляли уголовницы и "бытовички"*). *) Обвиненные в различных бытовых преступлениях.

До "ежовщины" женщин в северо-кавказских тюрьмах расстреливали сравнительно редко, но в 1938 году почти каждая тюрьма края имела камеры смертниц. В главной ставропольской тюрьме таких камер было две и число заключенных в каждой из них колебалось от 10 до 15.

Среди следователей Северо-кавказского управления НКВД было несколько женщин. В обращении с заключенными они ничем не отличались от своих "сотоварищей по работе"; так же, как и мужчины, применяли на допросах "методы физического воздействия", пользуясь для этого услугами теломехаников; пытали заключенных сами следовательницы редко, вероятно, потому, что для этого у них нехватало физической силы. Среди теломехаников женщин не было.

До ареста мне приходилось часто слышать, что, будто бы, женщины, работающие в следственном аппарате НКВД, все сплошь садистки. Мои личные, наблюдения в тюрьмах и рассказы других заключенных свидетельствуют о том, что подобный утверждения неверны. У энкаведисток садизма не больше, чем у энкаведистов. И те, и другие, за исключением немногих, специально обученные и привыкшие к своей "работе" ремесленники. Однако, в НКВД к следователям в юбках мужчины относятся с плохо скрываемой брезгливостью и отвращением. Даже по мнению энкаведистов, следственная работа слишком уж не женское дело.

Скабрезные анекдоты и разговоры о женщинах в тюремных камерах я слышал редко, значительно реже, чем на "воле". Подобные "развлечения" во времена "ежовщины" были не в моде среди заключенных. Последние обычно говорили о женщинах с теплотой, нежностью и тоской вспоминая своих матерей, жен, дочерей и сестер. Даже от уголовников мне приходилось слышать такие, например, выражения:

— Эх, хорошая маруха у меня на воле была. Повстречаюсь-ли я с нею когда?

Тех же, кто пытался рассказывать сальный анекдоты, иногда одергивали:

— Заткни свою плевательницу! Нечего про баб так трепаться.

Отношение уголовников к оставленным ими на "воле" подругам ярко и правдиво отражено в песне "Колымская", сочиненной кем-то из воровских поэтов:

Страдания на допросах и невыносимо тяжелая жизнь за решеткой заставляли людей уходить в мечты о прекрасном, приукрашивать даже безрадостное прошлое, стремиться к воображаемой красоте. Большое место в таких мечтах занимали женщины; их недостатки в воспоминаниях заключенных сглаживались, а достоинства часто неизмеримо увеличивались.

Проявления каких-либо половых чувств, среди заключенных в камерах подследстйенников и смертников были исключительно редкими. Перенесенные пытки, тюремный режим и голод так истощали физически и подавляли психически человеческий организм, что для половых желаний и чувственности у него не оставалось сил.

В одну из подследственных камер, где, я сидел, изредка приходила с лекарствами молодая и красивая медицинская сестра Роза Абрамовна. Заключенные смотрели на нее с любопытством, а некоторые и с восхищением, но выражения чувственности и мужского желания в глазах и на лицах у них я не замечал.

Даже у освобожденных из тюрьмы половые чувства на некоторое, — иногда очень длительное, — время бывают подавлены. Об этом заключенные говорят с грубым, но правдивым цинизмом:

— Если из тюрьмы на волю вырвешься, то жить будешь, а любить не захочешь…

Спустя полчаса после моей "встречи" с Лизой в дверное очко было вставлено новое стекло. О дальнейшей судьбе Лизы я ничего узнать не смог, хотя и пытался. Она бесследно исчезла в ставропольской тюрьме.

Заснуть как следует в ту ночь мне не удалось; только что задремал, как голоса в коридоре разбудили меня.

Я встал с матраса и прислушался. Люди разговаривали у самой двери в мою камеру, по ту сторону ее. Голоса, заглушенные дверным квадратом стали, доносились ко мне глухо и еле внятно. Только зычная команда Опанаса Санько несколько выделялась из них. По голосам все же можно было определить, что в коридоре о чем-то спорят.

"На этот раз пришли, конечно, за мной. Больше не за кем. Здесь я один. Ну, что ж? Надо собираться в последний путь", — подумал я с чувством облегчения.

Если бы они пришли за мной полмесяца тому назад, я от ужаса, наверно, метался бы по камере, кричал и плакал, но теперь, переболев лихорадкой предсмертного страха, спокойно надел пиджак, нахлобучил на голову кепку и пошел к дв, ри. Мне оставалось сделать еще три-четыре шага до ее порога, когда она открылась. В камеру вошел бородатый Опанас Санько. За его спиной, в полусумраке слабо освещенного электричеством коридора, маячили черные шинели конвоиров.

— Меня, что-ли? — с апатичным равнодушием спросил я надзирателя.

— Не лезь! Отойди! В сторону! — отпихнул он меня локтем к стене.

И обернувшись к черным фигурам в коридоре, скомандовал через плечо:

— Сюда! Давайте! Первого. По списку.

Конвоиры втолкнули в камеру человека выдержанно-тюремного типа: оборванного так же, как я и с физиономией такого же цвета, как у меня. Втолкнули его и, вместе с надзирателем, ушли. Смерть только поддразнила меня и удалилась, вызвав вздох разочарования, стоном вырвавшийся из моей груди. Ни капли желания жить тогда во мне уже не оставалось.

Я собирался было заговорить с новичком, но не успел. Снова открылась дверь, и к нам втолкнули еще одного. Спустя несколько минут в камеру вошли сразу двое, затем опять один. Тюремное начальство теперь "загружало" камеру смертников так же поспешно, как раньше, в ночь казни, "разгружало" ее-

К утру у меня уже было 12 сокамерников. Все до одного они обвинялись в шпионаже, по шестому параграфу 58 статьи.

— Мне, коллега, эта милая комнатка совсем не нравится. Здесь слишком холодно и сыро.

— Вы правы. Есть риск схватить ревматизм.

— Надо возможно скорее выбраться отсюда.

— Да. Потребуем перевода в другое помещение. Такими фразами обменялись вошедшие к нам в камеру смертников двое новичков. С первого взгляда и с первых же слов они показались мне сумасшедшими. Нормальные и даже не; совсем нормальные люди, попав в камеру смертников, не думают о возможности схватить там ревматизм. И такой внешностью, какая была у этих двух, "подрасстрельные" обычно не обладают.