Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

Публика перемигивалась, хохотала и громко аплодировала остроумному артисту. Не понравилось его выступление только некоторым коммунистам да совхозному уполномоченному НКВД. Об этом он заявил Гулевичу-Гулевскому в беседе наедине после концерта. Закончилась же эта беседа в Краевом управлении НКВД.

— Жестикуляция-то у вас тогда получилась случайно или намеренно? — спрашиваю я у Гулевича-Гулевского.

— Какое там случайно, — машет он рукой. — Перед концертом присмотрелся я к совхозникам и вижу, что они против советской власти во как настроены. Ну и решил доставить им удовольствие. А из удовольствия вот что получилось.

— Раскаиваетесь теперь?

— Ну, а как же? Ведь никому не хочется из-за пустяков под пулю идти.

Пятигорский кавалерийский полк праздновал двадцатую годовщину Красной армии. Программа празднования состояла из обычных в таких юбилейных случаях двух отделений; в первом было торжественное заседание с речами, во втором — концерт красноармейской самодеятельности.

После речей полкового и городского партийного начальства, от имени отличников военной учебы выступил лучший из них — красноармеец Федор Клим-чук. Его речь, переполненная обязательствами и клятвами верности большевистской партии и правительству, была заранее составлена политруком и утверждена партийным бюро полка. Оратор только заучил ее наизусть и на торжественном заседании повторял по памяти, стараясь не сбиться, не выпустить из нее ни одного слова и ничего к ней не прибавлять. Только в самом конце Климчук позволил себе вставить в речь одну собственную фразу, которой, по его мнению, там нехватало. Он громко, как лозунг, выкрикнул ее:

— Товарищи! Будем смелыми, как Сталин! Этот выкрик вызвал совершенно неожиданный для Климчука эффект. Физиономии сидевшего в президиуме полкового и городского начальства вытянулись, покраснели, а затем побледнели. Секретарь горкома партии с перепугу икнул, командир полка отрывисто крякнул, а политрук, писавший протокол заседания, сломал карандаш. Из затемненного зала послышались смешки красноармейцев, а в задних рядах кто-то даже громко захохотал. Первым оправился от неожиданности председательствовавший в президиуме заместитель начальника штаба дивизии. Он вскочил из-за стола и крикнул в зал:

— Торжественное заседание объявляю закрытым! После десятиминутного перерыва начнется концерт!..

Слушать и смотреть этот концерт Федору Климчуку не пришлось. Еще до начала концерта он сидел "на губе" — в полковом арестном помещении — недоумевая, за что же, собственно, его туда посадили. Не рассеялось его недоумение и на последовавших затем допросах в краевом управлении НКВД.

Допрашивали Климчука поочередно несколько следователей. Первый из них рычал, ругался и требовал "признаний". Второй был явно смущен и обрывал подследственного, когда тот пытался изложить ему окончание своей речи на торжественном заседании в полку. Третий смотрел на Климчука с любопытством и спрашивал:

— Неужели ты до сих пор не понимаешь, какое преступление совершил? Неужели это до тебя все еще не доходит?

— Не понимаю. Не доходит, — разводил руками подследственный.

— Ты сделал злостный контрреволюционный намек.

— Какой намек? На кого? Когда?

— Ну, я твои антисоветские намеки объяснять не стану. За это и меня арестовать могут, — заявил следователь.

Только в камере смертников объяснили Федору Климчуку "состав его преступления":

— Ведь Сталин величайший трус. Это многим известно. В твоей речи ты сделал намек на его трусость и призывал красноармейцев также быть трусливыми.

Секретарь райкома партии прислал в редакцию районной газеты написанную им статью о речи Сталина, посвященной советской конституции. Эта речь автором статьи была названа гениальной, незабываемой, вдохновляющей на подвиги и, конечно, исторической. Последнее слово повторялось в статье четыре раза.

Получив газету на следующий день рано утром, секретарь с удовольствием увидел свою статью, занявшую всю первую страницу газеты. В нее был "вверстан" и портрет автора, искусно отретушированный и "омоложенный" редакционным художником. На газетной фотографии автор выглядел, гораздо красивее, чем в жизни и лет на десять моложе.

Районный "вождь" отодвинул в сторону все папки с партийными делами и протоколами и, поудобнее развалившись в кресле, углубился в чтение. С довольной улыбкой смаковал он каждое слово своей статьи, и вдруг глаза его полезли на лоб. В статье, в его статье были такие контрреволюционные выражения, которые не то, что написать, но даже допустить в свои самые сокровенные мысли он никогда бы не посмел. Дрожащими руками схватился секретарь за телефон и начал трезвонить в редакцию районной газеты…

Перепуганный редактор минут через десять примчался в райком партии.

— Я вас слушаю, товарищ секретарь!

— Слушать мало! Смотреть надо, товарищ! А ты куда смотришь? — набросился на него районный "вождь".

— То-есть, в каком смысле?

— В газетном. Почему контрреволюцию в газету допускаешь?

— Какую контрреволюцию? Где?

— Вот здесь. Читай! — ткнул пальцем в газетный лист секретарь.

Редактор дрожащими губами прочел:

"— Эта истерическая речь товарища Сталина…"

— Н-ну? — угрожающе промычал секретарь.

— Опечатка получилась. Досадная опечатка, — попытался дать объяснение редактор.

— А дальше? Тоже опечатки? Дальше слово "истерическая"было повторено три раза. Секретарь райкома колотил кулаком по столу.

— Кто виноват?! Кто искалечил мою статью? По чьей вине в газете речь товарища Сталина смешана с контрреволюционной опечаткой? И кого за эту речь с опечаткой надо посадить в тюрьму?

— Выясним, товарищ секретарь. Расследуем. Найдем виновных. Доложим вам, — успокаивал его редактор.

— А меня до того в НКВД потянут? Нет! Выяснять будем немедленно. Зови по телефону всех твоих борзописцев ко мне. И типографию тоже. Быстро!

— Слушаюсь!..

Работников редакции и типографии допрашивали в райкоме, хотя и без особенного пристрастия, но с шумом, криками, угрозами и множеством придирок. Допросом руководил уполномоченный НКВД, специально и спешно приглашенный для этого секретарем райкома.

Виновников "речи с контрреволюционной опечаткой" было обнаружено трое: наборщик типографии, в слово "историческая" поставивший букву е вместо о,корректор, не заметивший этой ошибки, и секретарь редакции, который, бегло просмотрев пробные оттиски газетных страниц, также не обратил внимания на ошибку. Главным виновником был признан наборщик Иван Михеич, 67-летний старик.