Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

Эта цель вполне достигается по отношению к большинству подследственных за 2–3 месяца. Для незначительного меньшинства людей с сильной волей или крепких физически требуются более длительные сроки. Отдельные, наиболее волевые и сильные субъекты вообще не поддаются "обезволиванию". Некоторые же подследственники, после переломного трехмесячного срока, "сживаются" с ненормальными условиями "камер обез-воливания" и вырабатывают в своем организме сопротивляемость им.

Средний заключенный бывает "подготовлен к любым признаниям" обычно за 2–3 месяца "обезволивания".

В течение этого времени он постепенно падает духом, слабеет физически, становится вялым, сонным, апатичным и равнодушным ко всему, за исключением еды и места в камере. О родных и "воле" вспоминает все реже, а своим следственным делом перестает интересоваться. На этой стадии "обезволивания" человеку уже все равно, что будет с ним дальше. Он медленно утрачивает образ и подобие человеческое, как бы теряет самого себя. Иногда все это приводит к острым психическим заболеваниям и покушениям на самоубийство.

Следует отметить, что и половые чувства у обитателей "камер обезволивания" подавлены в большей или меньшей степени. Разговаривают о женщинах там очень редко.

Как-то зимой 1938 года в нашу общую подследственную явилась медицинская комиссия управления НКВД для обследования санитарных условий жизни заключенных. Среди членов комиссии была довольно красивая, полная женщина лет тридцати. Заключенные смотрели на нее с лениво-апатичным любопытством, но без малейших признаков каких-либо вожделений и желаний. После ухода комиссии о ней говорили много, а о женщине — ни слова.

Кстати, эта комиссия ничем не улучшила наши "санитарные условия". Теснота и грязь у нас так и остались попрежнему…

"Камеры обезволивания" это один из методов физически-психического воздействия" энкаведистов на заключенных. Он входит, как составная часть, в "большой конвейер" пыток НКВД.

Рано, очень рано начинается день в общей подследственной. По ту сторону решетчатого окна вьюжная мгла зимней ночи, часовые стрелки только что стали на цифру 5, а в тюремных коридорах уже оглушительно дребезжат звонки и, вслед за ними, раздаются громкие окрики надзирателей:

— Подъем! Подъем! Давай, вставай! Хватит спать! Вставай! Давай!

Четверо в камере не желают вставать. Сон сковал их. Натягивая тряпье на головы, они стараются заглушить назойливые звонки и крики. Око надзирателя, через дверное "очко", замечает лежащих. В ту же секунду гремит железная дверь и надзиратель врывается в камеру.

— Эт-та, что такое? Отдельной побудки вам? В карцер захотели? Встать! — набрасывается он на спящих. Те медленно, нехотя поднимаются. Надзиратель шарит глазами по камере.

— Староста!

— Тут я, — откликается из своего угла Фома Григорьевич.

— Почему у тебя заключенные спят после подъема?

— Не стану же я их, однако, силком за шиворот поднимать.

— Должен докладывать нам про всякий непорядок.

— Я к вам в стукачи не нанимался! — огрызается староста.

Фома Григорьевич, — как впрочем и многие старосты, виденные мною в разных камерах, — тюремное начальство не любит и состоять у него в доносчиках не желает.

Убедившись, что вся камера разбужена и что никто не собирается тайком поспать, надзиратель уходит, раздраженно ворча. Невыспавшиеся, сонные, вялые люди, громко зевая, серыми тенями бродят по камере. У двери столпилась кучка заключенных. Они с нетерпением ждут оправки, т. е. того момента, когда нас поведут в уборную. Проходит полчаса и, наконец, из коридора доносится желанное для многих:

— Приготовиться к оправке!

Из 108 заключенных общей подследственной в уборной едва помещалась половина. Поэтому "командующий оправкой", мордатый и горластый надзиратель устанавливал две очереди: первую для тех, кому "невтерпеж" и вторую для остальных. Все, конечно, хотят попасть в первую очередь, но надзиратель производит строгий отбор, руководствуясь при этом состоянием… глаз заключенных.

— Кто с мутными глазами, становись в первую очередь! — горласто выкрикивает он. — А ты куда залез? У тебя же глаза, как стеклышко. До вечерней оправки можешь терпеть. Вот у этого действительно мутные. Стань в первую очередь! У тебя? Мутные, но не очень. Потерпи во второй!

Вдоль одной стены уборной устроено полуметровое возвышение и в нем — шесть дырок. Перед пятью сейчас же выстраиваются очереди переминающихся с ноги на ногу и держащихся за животы людей, но — шестая свободна. Это тюремный "телефон". Говорят по нему так: один становится над дырой, расставив ноги, а другой, схватив его руками за щиколотки ног и приблизив лицо вплотную к дыре, кричит в нее:

— Какая камера?

— Четвертая подследственная! Что у вас нового? — отвечает глухой голос, доносящийся снизу.

Уборные первого и второго этажей соединены сквозными трубами, ведущими в канализацию. По оплошности строителей, они устроены так, что, кроме своего прямого назначения, могут быть использованы и используются заключенными, как передаточные и слуховые аппараты. "Слышимость" их хорошая.

Разговоры по "телефону" продолжаются в течение всей оправки, временно прекращаясь лишь при появлении надзирателя…

В первые же дни моего сидения в общей подследственной мне удалось поговорить с редактором нашей газеты О-ым. Во время одной утренней оправки "из телефона" неожиданно раздались слова:

— Может быть, у вас сидит Бойков Михаил? Я бросился к дырке:

— Кто говорит?

— О-ов…

Мы разговаривали минут пять, главным образом, о наших следственных делах. Говорить больше мне не дали стоявшие за моей спиною в очереди к "телефону". В заключение О-в сказал мне:

— Держись, Михаил, сколько сможешь! Если же у тебя нехватит сил, тогда признавайся. Но признавайся умно, так, чтобы ты мог опровергнуть на суде свои показания. Обдумай их до молочей и подготовь заранее. Хорошо подготовленные липовые признания могут стать нашим спасением… Я не выдержал. Признался и… завербовал тебя. Надеюсь, что ты поймешь и простишь…

Как я мог не понять и не простить?

Много дней думал я над его словами, много планов спасения придумывал, но надежд на их осуществление у меня было мало. За время, проведенное в тюрьме, я убедился, что НКВД слишком крепко держит в руках своих узников и на "волю" выпускает очень редко…

Кроме "телефона", в уборной имеется еще одно средство связи между заключенными. Ее стены сплошь испещрены надписями. Большинство их многолетней давности, но есть и свежие. В каждую оправку заключенные обшаривают глазами стены и иногда находят на них фамилии своих друзей и знакомых и краткие сведения об их передвижениях по тюремному пути. Несколько раз и я читал на стенах, написанное моими "соузниками" из разных камер: