Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

"Отправляют в политизолятор. С. В. Пронин".

"10 лет концлагеря. К.Потапов".

"И мне дали десять лет. Ой, что будет с моей семьей?" С. Б. Прицкер".

По обе стороны двери, в стенах уборной, четыре крана с холодной водой. Смыть с себя ею липкий и соленый полусуточный пот, не только свой, но и чужой, — от соприкосновения с телами соседей, — величайшее наслаждение для заключенных. К сожалению, времени на это у нас мало: не больше минуты на каждого, потому что обмыться хотят все.

Выводят на оправку два раза в сутки, утром и вечером. Все остальное время уборная открыта только. Для тюремщиков и нам приходится приучать свои желудки к строжайшему выполнению "тюремно-оправочных правил". Хочешь, не хочешь, а привыкай!

Утренние часы — самое горячее время, как для заключенных, так и для их охраны. Оправка сменяется поверкой, поверка раздачей пайка. Надзиратели торопятся, но все это еле успевают закончить к полудню. Ведь в тюрьме более сорока камер.

Только что мы вернулись с оправки в камеру, как из коридора к нам доносится:

— Давай, на поверку становись!

Кстати, слово "давай" среди большого и малого тюремного начальства самое распространенное. Оно сопровождает каждое начальственное приказание. Весь день только и слышишь от надзирателей:

— Давай, не шуметь! Давай, получай паек! Давай, на допрос! Давай, не спи!..

На поверку мы строимся шеренгами в затылок друг другу. К нам входят дежурный по коридору со списками камер в руках и старший надзиратель. Староста им докладывает:

— В камере 108 заключенных. Из них шестеро на допросе, двое в карцере и один в больнице. Есть просьбы и заявления.

От последней фразы дежурный отмахивается рукой:

— Просьбы и заявления в другой раз.

— Это мы каждый день от вас слышим, — угрюмо замечает староста.

— Сказано в другой раз! — рявкает дежурный и начинает считать заключенных. В переполненной ими камере это нелегко. Дежурный путается, считает во второй и третий раз и, наконец, сделав отметку в списке камер, уходит в сопровождении надзирателя.

Такая же процедура повторяется и вечером. По этому поводу мы, как-то, задали вопрос дежурному:

— Для чего нас проверяют два раза в день? Неужели опасаются, что кто-то отсюда убежал или убежит?

Ответ был хотя и не очень вразумительный, но исключающий всякие возражения:

— Не вашего ума дело. Так полагается…

Около десяти часов утра в камеру вносят огромную корзину с хлебом, тарелку сахара и три ведра кипятка. Каждый получает по поллитра кипятку в имеющуюся у него посуду. Хлеб и сахар выкладываются на разостланное старостой одеяло и сейчас же начинается их дележка. Куски хлеба по размерам и весу неодинаковы, один на 20–30 граммов больше, другой меньше, а разница в весе кусков сахара часто составляет 3–5 граммов. Неодинаково, по мнению заключенных, и качество хлебных паек. Горбушки, которые можно дольше жевать, считаются питательнее и ценятся выше, чем мякоть.

Чтобы при дележке хлеба и сахара удовлетворить всех и никого не обидеть, в камере устраивается своеобразная жеребьевка. Кто-либо из заключенных становится с завязанными платком глазами спиной к разложенному на одеяле камерному пайку.

Староста, указывая на лежащие рядом куски хлеба и сахара, спрашивает:

— Кому?

— Такому-то, — отвечает заключенный с завязанными глазами.

Опять: —"Кому?" и т. д.

Получившие "неполноценные" пайки ворчат, но правильность дележки почти никогда не оспаривают.

Камера пьет "чай" долго, не меньше получаса, а то и час. Каждый старается подольше растянуть "насыщение" своего голодного желудка.

Наконец, "чай" выпит и заключенные принимаются за свои мелкие тюремные дела: штопают носки, плетут веревочки для поддержки брюк, лишенных пуговиц надзирателями, чинят истрепавшуюся в тюрьме одежду. Часто последняя представляет собой сплошные лохмотья, но заменить ее нечем. Заключенным в советских тюрьмах казенная одежда не выдается, а получить вещевую передачу из дому возможно только с разрешения следователя, предварительно "признавшись во всем".

Те, кому нечего чинить и штопать, разговаривают вполголоса или, таясь от надзирателей, играют в колотушки, шахматы, домино. Большинство же дремлет сидя. Слишком мало времени дают нам для сна. Поэтому все мы охвачены постоянным и неутолимым желанием: спать, спать и спать.

От окончания раздачи пайка и до обеда во всей тюрьме затишье. Надзиратели редко заглядывают в камеры через дверные окошечки. Они, так же как и мы, дремлют, хотя для того, чтобы выспаться, времени у них достаточно и ночью.

В два часа дня мы получаем по поллитра горячего варева, назвать которое обедом было бы слишком пышно. Заключенные называют его скромнее и грубее: "баланда". Это нечто, вроде жиденького супа, сваренного по очень несложному рецепту: пара пригоршней крупы на ведро воды без примесей жира. Иногда крупа заменялась столь же незначительным количеством квашеной капусты или солеными селедочными головками.

После обеда, до вечерней поверки и следующей за нею оправки, заключенные опять дремлют или занимаются своими делами и делишками. В 7 часов вечера нас угощают "ужином". Он точная копия "обеда "с добавлением кружки кипятку. От последнего почти все отказываются. С чем его пить, если хлеб и сахар съедены еще днем?…

До отбоя ко сну осталось около пяти часов. Тяжелые часы. Каждая их минута заполнена все усиливающейся дремотой, нетерпеливым ожиданием начальственного позволения спать и страхом перед возможностью вызова на допрос.

Время тянется медленно, как арба с ленивыми быками в упряжке. Наконец, часы в коридоре бьют двенадцать. Заключенные заранее приготовили свои места для спанья, чтобы с первым же звуком "отбойного звонка" свалиться на них и уснуть. Но наша охрана не спешит так, как она спешила с "подъемом" утром. Проходит не менее пяти минут, прежде чем в коридоре звенит звонок, сопровождаемый криками надзирателей:

— Давай, ложись спать! Давай, ложись!

День в тюрьме длинный, но заключенным часто не хватает времени, тем более, что много его отнимает у них дремота, с которой трудно, а порой вовсе невозможно бороться.

У каждого из нас ежедневно находится какое-либо Дело. Например, чтобы починить одежду или заштопать носки, нужны иголки и нитки. Ни то, ни другое нам не дают и поэтому нам приходится делать их самим. Нитки мы делаем, распуская старые, до последней степени изорванные носки; при надобности из этих ниток плетем веревочки. Иголки у нас деревянные, из обточенных на цементном полу щепочек. Кое у кого, впрочем, есть и железные самодельные иглы. Для изготовления их использованы случайно найденные куски проволоки или украденные на допросах у следователей скрепки для бумаг.