Валерий Болтромеюк - Там, за облаками…

Гордеев представил, чего ей будет стоить это снова начинающееся — или продолжающееся в бесконечности? — ожидание, как станет она считать часы, а когда ей покажется, что самолет опаздывает, начнет звонить в эскадрилью старому другу Кадыру, с которым они летали еще в войну, Гордеев представил себе все это, и ему захотелось сказать жене какие-то хорошие и единственные слова, и они вот уж как будто совсем подступили к горлу, но снова не дались, песком ускользнули меж пальцев, никогда не давались ему слова. И он пережил что-то похожее на отчаяние и растерянность от сознания этой своей беспомощности; мучаясь этим и не зная, как быть, он пробормотал в ответ, что конечно же станет беречься и не побежит нараспашку на ветер, не мальчик, вот они тут пусть лучше глядят за внуком, да и молодой хозяйке не мешало бы сказать, что жить на сухомятке не дело. Холодильник-то у нее набит, но продукты все легкие, для бутербродов, ну тут уж ей, Вере Ивановне, карты в руки, кухня — женское дело, свой разговор…

Спустившись во двор, к «Москвичу», Гордеев, прежде чем выехать, снова дотошно его осмотрел и выслушал, гоняя двигатель на разных оборотах; «Москвич» работал бесшумно, как хорошие часы, и осматривал он машину сейчас больше в силу привычки, чем по необходимости. Пока возился у машины, с неторопливым удовольствием перебирая инструмент и с наслаждением ощущая в ладонях его послушную тяжесть, думал, что нынешние летчики, даже и лучшие, все-таки уступают, пожалуй, летчикам старым. Старики были в одинаковой степени и летчиками, и механиками, знали машины до винтика, на ощупь. Впрочем, что же равнять, размышлял он. Тогда ведь и аэродромным службам далеко было до нынешних, и теперь в почете узкая, так сказать, специализация, и это, наверное, правильно, а все-таки «чувство машины» у теперешних, даже и лучших, не то…

Потом он ехал, держа, как положено, рядность и интервалы, и паузы у светофоров, и, чем ближе было к аэропорту, тем легче делалось у него на душе, отодвигались потихоньку на второй план другие заботы, оставалась главная одна. Привычно торопился он ей навстречу, и, когда машина выбралась на загородное шоссе, Гордеев невольно ускорил ее бег.

…Было одно место здесь, в загородной удаленности и тишине, мимо которого он проезжать не любил. Но и миновать его было никак невозможно.

Здесь слева, к самому дорожному полотну, не перешагивая только неглубокий кювет, поросший одуванчиками и пыльной ромашкой, темной, молчаливой и угрюмой в своей молчаливости стеной подступал лес. Было что-то зловещее, по крайней мере для самого Гордеева, в непроницаемой его высоте, в резкой очерченности крон, всегда казавшихся черными на фоне любого неба.

За правым кюветом лежало открытое поле. Оно было заброшено, ничего не росло на нем, кроме дикой травы и случайных кривых кустарников. Только по дальнему краю, где-то, может, у самой ветки железной дороги, виднелись крыши дачного пригородного поселка под пыльными тополями. Над полем всегда гулял ветер, и, если заглушить мотор и прислушаться, можно было уловить в его тягучем посвисте угрюмые нотки. Но так Гордееву, может, только казалось.

На этом месте ему неумолимо припоминался одни из давних теперь даже и для него самого полетов за линию фронта. Это было уже на Украине, авиатранспортная дивизия опускалась следом за армиями к Херсону, в боях за этот город полк, в котором летал Гордеев, получил почетное наименование «Херсонского». Время было горячее. Вылетов не считали, просто делали их, сколько могли. Площадки подчас менялись по два раза на дню. И когда теперь он пытался припомнить, как выглядели те их полевые аэродромы, ему отчего-то вспоминались только штабеля зеленых ящиков с боезапасом на дне степных балок и выгоревшая на холмах и по равнинам трава.

В тот день они пошли группой из трех самолетов, как всегда прижимаясь у переднего края к земле. Только один путь был у них для перехода линии фронта: глубокая лощина, слева над которой длинно и полого тянулись холмы, а справа лежала ровная степь. Солнце в то утро вставало за спиной у холмов, и оттого они угрожающе чернели и, казалось, высоко уходили в небо. Путь трех самолетов лежал где-то у их подножия. Безлюдными, мертвыми казались они, безлюдной казалась и степь в тот уже не ночной, а утренний час, но в боковом солнечном свете можно было успеть разглядеть, что испятнана она, как оспой, окопами и букетами пулеметных гнезд.

Три самолета, пройдя первую линию траншей почти на высоте их брустверов, ворвались в эту лощину — и огнем заклубилась навстречу им и справа степь, громом взорвались гребни ослепительно черных холмов; по ним били снизу — это было привычно, а теперь били еще и сверху, в ничем не защищенные спины, и плотен был огонь, отсекавший их от неба, и некуда было деться внизу. Оставалось только идти дальше вперед, надеясь на выносливость моторов и машин да на то, что существовал все-таки в их прорыве элемент внезапности, а потому велся хоть и плотный, но еще пока беспорядочный, неприцельный огонь, и, значит, была все-таки и надежда.

Гордеев видел, как дымно-желтым огнем выплеснуло из фюзеляжа третьей машины, крайней правой в строю, дальней от холмов, первой со стороны открытой степи. Видел, как мгновение спустя машина упала, смешав в месте падения огонь и тучи взметенной пыли. Но люди там еще могли быть живы, и он мгновенно представил себе, что чувствовали летчики, ставшие беспомощными на земле. Первым отчаянным желанием было вернуться за ними, попробовать поднять на борт тех, кто, уцелев при падении, обречен был на смерть теперь, но старший группы хрипло повторил исключавший всякие колебания приказ.

Он не смог забыть то страшное место, как долго еще после войны многое не мог позабыть.

Здесь, на шоссе, небо над которым всегда чем-то напоминало ему небо того давнего утра, он всегда либо сбавлял ход машины до шага, либо останавливался совсем. И в эту минуту на всем белом свете оставались только он да те, кого он вспоминал. Он как бы молча склонялся перед ними здесь, на пустынном для него в эти минуты шоссе, прямом, как взлетная полоса. За то, что они были. Пусть они, может, о меньшем, чем нынешние, мечтали, но они всегда примеряли собственные желания к потребностям времени. Без них не состоялось бы нынешнее сегодня.

Когда случались в этот момент в машине Гордеева попутчики, им просто казалось, что Дед малость устал за рулем и вот останавливается, чтобы встряхнуться. Даже домашние его думали так. Он никого не разубеждал.

…На круглой площади перед зданием аэропорта он принял вправо, мельком взглянул на часы. У него было семь всегдашних минут для того, чтобы успеть в точно назначенный срок переступить порог кабинета стартового врача.