Валерий Болтромеюк - Там, за облаками…

Он думал о своих родичах, о людях, медленных на слова и злых на работу. У них оттого и письма жесткими получались всегда, что некогда было особо за слогом следить. То, что они его иной раз поддевали, — мелочи, он знал: случись с ним беда — все на кон бросят, что смогут, лишь бы помочь, и за собой тоже знал, что и для них головы не пожалеет. И на уколы их он вовсе и не думал обижаться: чувствовал между строчками какую-то их неопровержимую правду.

«Забывать уже я многое начал. Такое, чего забывать и нельзя. Сам позабуду — сына тогда чему научу?»

Легкая улыбка тронула лицо Юдаева, когда он представил себе, как теперь уже очень скоро снова увидит он желтые одуванчики у плетня, старые скворечни на яблонях, синий вечерний туман над выгоном за околицей, услышит хриплый спросонок крик петухов, по которому можно ставить часы; как вдохнет теплый хлебный запах родного дома. Как однажды рано утром, на самом восходе, по еще полной, спелой росе тихо выйдет он босиком из дома, просто чтоб ощутить под подошвами знобящую упругость травы и снова почувствовать, как странная, хмельная и веселая сила вольется в него при этом, передавшись ему от умытой росой земли, — и вдруг покажется: раскинь руки — и полетишь…

А пока земля медленно растворялась в плотнеющей дымке внизу. Скоро ее совсем не стало видно — теперь самолет, казалось, уже не летел, врубаясь свистящими винтами в пространство, а как бы плыл, растворяясь в его бесконечности, и это мгновениями было похоже словно бы на космический полет. Неожиданное это сходство усиливало солнце. Разнообразно преломляясь в закрывавших его облаках, с неуловимой, но резкой переменчивостью окрашивало оно скользящим светом машину, и она то вдруг излучала серебряный блеск, то отливала холодной синевой стали, то скользили по фюзеляжу фиолетовые угрюмые сполохи.

Но все ровнее, спокойнее становился свет в пилотской кабине, и это значило, что они пересекли невидимую черту, за которой начиналось царство полярного дня.

Бесстрастно и безошибочно держал заданные курс и высоту автопилот.

Гордеев, задумавшись, смотрел поверх приборной доски вперед, за остекление кабины, как будто там, в беззвучно наплывающих облаках или еще дальше, за ними, хотел сейчас увидеть что-то очень важное для себя.

Молчал Мараховский: все еще переживал.

Шуршал картой штурман.

Полушкин поднялся со своего места, еще раз, но теперь уже успокоенным взглядом, окинув приборные доски. Постоял за спиной у пилотов, как бы прикидывая, что ему делать дальше. Потом ловко выщелкнул сигарету из пачки, а из кармана тужурки радиста выудил зажигалку; это значило, что он пойдет сейчас на кухню к бортпроводницам, покурить, поболтать налегке, приготовить кофе на четверых: Дед кофе не пил.

…Потом штурман включил локатор, чтобы впереди по курсу, насколько хватит у локатора мощности, оглядеть горизонт.

И радист, медленно вернувшись из своего близкого будущего в нынешний день, привычно перещелкнул рацию на передачу, отстроил частоту и, взявшись за ключ, принялся вызывать Амдерму, еще далекую сейчас от них, — первый по маршруту аэропорт, в котором их ждали.

«…Вот и угомонились наши нынешние пассажиры. Пообвыкли. Перезнакомились. Теперь — кто в газету уткнулся, кто задремал. В иллюминаторы смотрят. Необычно это все-таки: только что человек теплую траву руками трогал, волосы у него еще ромашками пахнут, а земля уже далеко, как во сне, и на нее смотришь, как будто с другой планеты.

Бабуся во втором салоне притихла. Летит в Тикси. Там у нее, говорит, сын в порту, механик. А сама из Тима. Я и не представляла, что где-то есть такой городок, весной весь в соловьях, осенью — в яблоках… Переволновались мы с этой бабушкой. Первый раз ведь в жизни отважилась самолетом лететь. Когда по трапу шла, губы дрожали. Что ее, старую, беспомощную, с места сорвало, Крайний-то Север — не ближний свет?..

Взлетели — у нее разболелась голова. Сначала думали просто от страха, от непривычки, первый раз ведь, бывает. Взялись ей объяснять, что оно такое, самолет — никакой, мол, сатанинской силы. А ей хуже и хуже. Мы и анальгин, и пирамидон — не помогает. Все-таки допытались потом: гипотония у бабушки. Тут, конечно, ни анальгин, ни пирамидон не помогут, это мы запомнили, когда еще учились на курсах первой помощи. Отыскали ей кофеин. Полегчало, даже засветилась вся. Клубникой взялась угощать домашней, и нее «доченьки» да «доченьки», и так она это выговаривала и так смотрела — передать не могу, только во мне что-то как вздрогнуло. И у девчонок, вижу, глаза на мокром месте. И Люда, старшая наша, бригадир, вдруг говорит: эх, девчонки, всегда ли мы вот такое ласковое «доченьки» от своих матерей заслуженно получали? Да и взрослыми теперь стали, а всегда ли добрые, потому что добрые? Может, от самих себя откупаемся? Сбила меня эта бабушка с беззаботного настроения, я ее теперь долго помнить буду…

На борту тишина, вызовы не горят — можно с собой побыть. Людка, конечно, достанет из сумки учебник. В школе была уверена, что ее призвание химия, в химический поступила, да проучилась два года, вроде меня, и бросила. Для химика, говорит, характера не хватало. Теперь, говорит, разобралась с собой — в этом году поступает в МАИ.

Кладет учебник, о чем-то задумывается. Может, уже видит себя на «своем» факультете? У нее такое сейчас лицо, какое бывает у победителей. Да она и есть победитель. Потому что знает, чего хочет. Я ее понимаю.

Людка счастливая, я это вижу по ее лицу. И тоненько-тоненько начинает что-то звенеть и во мне — воспоминание какое-то или желание, даже не знаю, как это точнее назвать, и что это на самом деле, не знаю, Может быть, даже голос судьбы, если у нее есть голос, от которого так странно сжимается сердце.

Вот как это началось — весной. С кем-то я крепко в тот день повздорила. Настроение было — горше горького, домой шла — дороги не выбирала. Близко от дома у нас тут школа стоит. Возле нее я и очнулась. Стою у ограды, смотрю, как малышата наперегонки друг за другом носятся по талому снегу — переменка была. И как будто подтолкнули меня: давнюю свою педагогическую практику вспомнила, «своих» малышат… Решила: нет, забуду, что уж теперь, не нужно мне это. А через несколько дней ноги сами опять к этой школе принесли. Опять стою и смотрю. С того дня каждый раз так: куда ни иду, а все равно поближе к школе сворачиваю. Вот ведь и прихожу туда ни за чем, только бы у ограды постоять, и что оттуда с собой уношу — не знаю, но тянет меня туда и тянет. Как будто зовет кто. Может, и вправду это судьба? Ведь не может же быть все просто так, после стольких-то лет, после того, как все позабыть так старалась?..

Знаешь, я наверное, вернусь. И начну все сначала. С самого начала, с первых лекций, с первой практики — ты понимаешь меня? Вот я сижу сейчас один на один с тетрадкой и с тобой и представляю, как мы вернемся из рейса и я опять пойду домой так, чтобы пройти мимо школы, и мне уже от одной этой мысли делается тепло. Там сейчас нет никого, двери на замке, и у меня такое состояние, как будто мне чего-то здорово не хватает.