Николай Котыш - Люди трех океанов

Гагарин и Элсмор оживленно беседуют. Хозяин самолета любопытствует:

— Какое у вас было управление на космическом корабле? Автоматическое или ручное?

— То и другое.

Элсмор раскладывает на коленях карту, показывает маршрут. Предлагает:

— Может, посидите у штурвала?

— Нет, — вежливо отказывается Юрий. — Вам доверено нас везти.

Речь заходит о летном стаже. Американский пилот летает четырнадцать лет. Спрашивает:

— Сколько вам лет было, когда началась война?

— Пацаном был.

— О, я постарше… Хорошо помню войну.

— Я тем более, — многозначительно замечает Юрий.

Американец задумывается, смотрит сквозь плексиглас на далекий, натянутый, как тетива, горизонт и вдруг поворачивается к Гагарину:

— Думаю, нам не придется встретиться на войне?..

— О, это страшная штука, — отвечает Юрий, — Надо быть трезвыми…

Американец молчит. Но молчание иногда бывает ответом.

Гагарин благодарит за экскурсию в кабину американского самолета и выходит в салон. Тут его поджидают японские дети — маленькие пассажиры, летящие со своими родителями в Токио. Он берет одного из них на руки, и малыш доверчиво глядит в глаза советскому майору. В руках у малыша — алый шелковый бутон. Эти цветы японцы прикалывали к лацканам наших пиджаков. Они были своеобразным пропуском. Девушка-переводчица из общества «Япония — СССР», награждая нас этими символическими знаками дружбы, заметила с улыбкой:

— Чтобы вас не перепутали с американцами.

Нет, нас даже дети не путали.

Вечером мы были в Токио. Я торопился свезти телеграмму в корпункт ТАСС. В машине нас двое — я и шофер, молодой, стриженный под ежик паренек. Стряслось то, чего я больше всего боялся: водитель не смог найти тассовский домик. Как быть? Куда ехать? Шофер, кроме слов «спасибо», «здравствуйте» и «до свидания», по-русски не мог ничего сказать. Мои познания японского языка исчерпывались примерно тем же словарным запасом. Несколько раз мы обменялись любезными, но ничего не значащими в данном случае словами «спасибо» и «аригато» и уже отчаялись найти выход, как вдруг услышали совершенно отчетливо русское:

— Щедрин, Пушкин, Маяковский…

Слова доносились из открытого окна невысокого деревянного домика. Что за наваждение? В чужом, незнакомом городе звучит родная речь? А может, мне показалось? Нет, из окон теперь донесся целый хор голосов:

— Приходите завтра!

Не сговариваясь, бежим с шофером по скрипучей лестнице… Стучим, открываем дверь… Перед нами — школьный класс. На черной грифельной доске выведены произнесенные только что русские слова. Худощавый мужчина в белой рубашке протягивает руку:

— Моя фамилия Канэко. Учитель школы русского языка при обществе «Япония — СССР».

Все стало ясным. Учениками были в основном рабочие. Сюда, в класс, они пришли прямо с заводов и фабрик. Сразу начались расспросы о Советском Союзе и, конечно же, о Юрии Гагарине, Германе Титове…

Общество «Япония — СССР» насчитывает тысячи человек. Это истинные друзья нашей страны. Но обо всех рассказать невозможно. Хочется упомянуть лишь троих, с которыми пришлось близко познакомиться, — Ми, Сайя и Катя. Правда, маленькую девочку с живыми глазами мы сами нарекли Катей, потому что ее настоящее имя очень схоже с этим русским.

Ми — дочь замученного японской реакцией коммуниста. Жила у нас, в Советском Союзе, училась. Вернувшись на родину, стала, как и отец, рассказывать людям правду о нашей стране. Ее преследовали, угрожали: «Уезжай в Москву!» Но на одном из митингов она воскликнула: «Я приехала домой!» Ее больше не трогали. На лошади, на велосипеде она ездила по селам и городам, развозила книги о Советском Союзе, рассказывала, что видела в Москве. И зернышки истины, посеянные маленькой Ми, давали ростки. Ми не подсчитывала, сколько ее соотечественников после встреч с нею подали заявления в компартию и в общество «Япония — СССР». Но их много… Сейчас Ми замужем. Муж ее коммунист. У них растет дочка.

Молчаливая, стеснительная Сайя тоже побывала в Советском Союзе. Лечилась в санатории «Подмосковье». Муж ее тоже коммунист. Работал инженером на одном из крупных предприятий Японии. Но, как коммунисту, ему вскоре не оказалось места на заводе. Долго был без работы. Недавно устроился чертежником в небольшой конторе. Сайя самостоятельно изучила русский язык и работает в обществе «Япония — СССР». Она была нашей переводчицей.

И наконец, Катя. Что сказать об этой бойкой, черноглазой девчушке, выполняющей самые немудреные поручения общества? О большой политике она пока не задумывается. Но молодое, еще не искушенное в жизни сердечко само тянется к свету. Ей хочется больше знать о нашей стране. Нас она считала своими людьми, и, признаться, мы тоже к ней привязались, как к родной. Она уже начала понимать наш язык и наши мысли. В день отъезда советской делегации она стояла возле самолета и без стеснения плакала.

В канун отбытия у нас состоялся прощальный ужин с руководителями общества «Япония — СССР». За столом сидели президент общества Ситиро Мацумото и его тихая, застенчивая супруга. Начался обмен сувенирами. Юрий протянул президенту общества значок, посвященный 50-летию «Правды». Мацумото долго разглядывал алую пластинку с миниатюрным барельефом Ленина и, приколов его к черному пиджаку, растроганно поблагодарил:

— Спасибо за правду!

Незадолго до своего полета Андриян Николаев пригласил меня в гости в Шоршелы. Днем мы хлопотали по строительству нового дома Анны Алексеевны и удили пескарей в Цивили. Вечером допоздна сумерничали в пахнущей стружками светелке. Припоминали тысячи историй. А в воскресенье Андриян предложил небольшое путешествие на Волгу. Когда вышли на пыльную проселочную дорогу, он неожиданно спросил:

— Что тебе больше всего в жизни запомнилось?

— Первый полет.

— А кроме?

— Да мало ли…

— А вот мне врезались в память два события.

Почти всю дорогу Андриян рассказывал:

— Ну, ты знаешь, на здоровье я никогда не обижался. Насколько помню себя, ни разу серьезно не болел. А если и прихворнул в детстве, то особого внимания тогда на это никто не обращал. Ну, почихаешь, покашляешь, натрешь докрасна нос, и делу конец. Уже после, когда стал служить в авиации, тут, ясное дело, под ежовый контроль докторов угодил. Чихнул — с полетов долой. Но я ни разу не болел. Думаю, это оттого, что большей частью в лесу жил — и дома, и в полку, и в отряде космонавтов. В лесу, по-моему, человек насквозь пропитывается целебным духом — всякая болезнь убивается. Вот только мать по-другому думала. Твое здоровье, говорит, работа сохранила. Она, мол, просмолила тебя до косточек — ни одна хворь не пристанет. Но я так думаю: наверное, и то и другое способствовало здоровью. Словом, я никогда не чувствовал, где мое сердце. Доктора говорят, это самая лучшая оценка здоровья. Все самые трудные тренировки я перенес без происшествий. И центрифуга, и термокамера, и вибростенд оказались по плечу. И только одна старая знакомая — барокамера подвела.