Орест Мальцев - Венгерские рассказы

— Мой муж последнее время занимался исключительно сельским хозяйством и своими менешеи — конскими заводами… А раньше, правда, он увлекался политикой. Но теперь ему уже семьдесят четыре года, а мне семьдесят два. Наше имение в Сатмаре, на восток от Пешта. У нас там все еще по-патриархальному. Крестьяне вместе с нами растут, работают, веселятся, они близки к нам, хотя и не забывают о дистанции… Французский посол в Будапеште мне как-то сказал, что наш мужик один из самых интеллигентных в Европе. Это правда. Мы, старые аристократы, в большинстве своем очень демократичны и своих детей воспитываем по английскому образцу. Я не выскочка какая-нибудь, вроде этих нуворишей, послевоенных новоиспеченных богачей, и мне нечего бояться потерять что-либо из своего престижа…

Старуха беззвучно смеется и искоса смотрит на меня из-под шляпы таким неопределенным взглядом, что не понять: говорит она всерьез или шутит.

— Интересно знать, — вдруг откидывается она на спинку стула, — почему русские не перейдут со своей кириллицы на латинский алфавит? Нам было бы гораздо легче учить ваш язык. А то, знаете, в наши годы снова браться за азбуку довольно трудно…

Этот вопрос я оставляю без ответа, решив, что старушка просто шутит. Дочь подхватывает ее мысль.

— Гордыня, — говорит она с брезгливой улыбкой, — величайший грех, источник всех бедствий. Чем ниже человек падает, тем он выше себя ставит. Пример этого — немцы. Мне вспоминается один немчик, с которым я встретилась в купе «Ориент-экспресса» в тот день, когда Германия захватила Австрию. «Этот Гитлер сумасшедший, — сказал он мне в страхе. — Если бы вы знали его планы! Это сплошной бред! Он не признает за Германией ни прошлого, ни настоящего; он никого не любит, кроме себя, и ведет страну к пропасти». Интересно, где теперь этот маленький пророк? Погиб или, может быть, еще защищает то, что сам успел награбить за эти годы? Насколько я понимаю, гордыня и Венгрию привела к той же пропасти. Эта гордыня с особой силой выражена в фразе: «Nem! Nem! Soha!» Как ни странно, но придумал ее не какой-нибудь мелкий газетчик в пивнушке, а представитель нашей знати, публицист Ракоши Иено, совместно со своим другом, английским журналистом лордом Радзимиром. Они отпечатали огромную рекламу с призывом вернуть земли, отобранные у Венгрии в Трианоне, и выпустили железную табличку с этим «Нет! Нет! Никогда!», которую каждый венгерец должен был прибить к двери своего дома. У нас ее нет, но вы, наверное, ее видели? На ней изображены старые границы Венгрии в терновом венке. А немцам что стоило пообещать нам чужие земли? И многие им поверили! — Графиня в волнении поднимает правую руку. — А ведь еще в прежние времена, при Ракоци, народ распевал:

— Браво, браво! — тихонько рукоплещет Бланкенштайн. — Совершенно верно! Ни правды, ни чести!

— Милый мой! Я тебе давно это говорила! — певуче бросает ему супруга. — Вы знаете, — улыбается она переводчику, — мы остались тут случайно. Муж так боялся. Он поверил, что русские нас убьют. Так боялся…

— Чего же бояться? — пожимает плечами Эстерхази. — Смерть всюду одинакова.

— От нее не уйдешь, — добавляет граф-отец. — У нас верят в судьбу… А кстати, как вели себя венгры в России?

— Так же, как немцы, — отвечает Пузыревский. — У родителей моей жены был домик в Днепропетровске. Домик сожгли. Отца, инженера, повесили. Мать убили. Шестилетнюю сестру убили. Восьмилетнего брата убили. Она осталась одна — и вот поэтому она со мной на фронте.

— За что же такое наказание ее семье? — спрашивает граф, выпуская изо рта длинную струю дыма.

Надя в упор смотрит на него и отвечает резко, зло:

— За то, что мой муж советский офицер.

Эстерхази смотрит на часы, давая понять, что ужин закончен. Наружно она спокойна. Ничто не выдает ее мыслей, мыслей венгерки, у которой два сына были в России… Взяв свечу, она вместе с отцом провожает нас в одну из комнат на втором этаже.

Идем по коридору осторожно, опасаясь выколоть глаза об оленьи рога.

Чучела кабанов с желтыми клыками таращат на нас со стен стеклянные глаза. Гипсовые головы оленей и серн с ветвистыми рогами отбрасывают огромные перемещающиеся тени. Кажется, что мы в непроходимом лесу, наполненном чудовищами.

На портретах и гравюрах многочисленный род Эстерхази. Гусары и паладины, монахи и епископы, коннозаводчики и министры, дипломаты и полководцы. Добродушные и строгие, грустные и гордые. В одеждах карточных валетов и в сутанах, в рыцарских доспехах и в смокингах. Сидят в креслах, выступают в парламенте, шагают до улицам Вены, Будапешта; прогуливаются у моря и у озера Балатон; скачут верхом по полю и в лесу, с ружьями и сворами собак, настигают зверя…

Мы проходим по комнатам.

Зеркала всюду прострелены, картины порублены.

Люстра выдернута из потолка. Шахматный столик с квадратами из слоновой кости и резные кресла брошены на дрова к дверцам голубой изразцовой печки. Роспись аль-фреско едва заметна на закоптелой, словно в кузнице, стене. Она изображает встречу немецкого короля Отто со старцем Ромуальдом, босоногим седым отшельником, согнувшимся в поклоне у порога лесной хижины. Король, отягощенный золотой кольчугой, но еще более — грехами, склоняется на одно колено перед чистой совестью старца… Изображение этого старца прострелено, а короля — нет…

— Это все сделали немцы! — сквозь зубы роняет Эстерхази.

— Они у нас забрали всех скаковых лошадей, — сердито ворчит старик. — И автомобиль взяли. Мы остались без средств передвижения. Бетьяры!

Досадуя на разбойников, старик резкими ударами чубука о притолоку двери выбивает пепел из докуренной трубки…

Под ногами шуршит бумага. Я наступаю на сверток с ватой. Пахнет лекарствами. Видимо, здесь была санчасть.

В отведенной для нас комнате окно раскрыто. Торопливо подхожу к нему, жадно вдыхая лунно-голубую свежесть слегка морозной ночи. В комнате прибрано, горит свеча. На столе чернильный прибор и бумага. Кровати застланы свежим бельем. В кафельной печке, похожей на церковный куполок, потрескивают сырые дрова.

Эстерхази Моника желает нам спокойного сна и удаляется с отцом, который снова благодушно попыхивает своей трубкой.

Я сажусь писать.

Через полчаса заходит Пузыревский. Он чем-то озабочен. Но говорит о другом:

— Пишете? Очень хорошо. А то потом все забудется, и мы сами не поверим, что в ночь на 7 января 1945 года у нас так интересно прошел вечер в замке Майк. Мне кажется, люди здесь неплохие. С ними можно сговориться…