Александр Сметанин - Серая шинель

Мы бежим, растянувшись в длинную кишкообразную цепь, по пшенице, уже успевшей налиться ядреными соками земли. Под ногами хрустят ее стебли, янтарно желтые, отсвечивающие на солнце вытканным из золотых ниток ковром.

Мы топчем хлеб, А сами голодные.

Бедный хлеб! Тебя не щадит, не бережет даже война, следом за которой всегда крадется голод.

Впереди горит пшеница. Ее подожгли там, где рвались сейчас бомбы и где до сих пор чудовищными факелами пылают танки. Чужие и наши. Огонь — ему все равно, что жрать. Он и кормилец и палач — этот огонь.

Огненный вал горящего хлеба приближается. Он бежит по степи быстрее, чем мы ему навстречу. Вот-вот мы столкнемся с ним горячими лбами, и ни один из нас не отступит.

Вот он — огонь. Лижет горячими языками наши ботинки и обмотки, тянется к перепачканным глиной гимнастеркам. Но они мокрые от соленого солдатского пота, и тебе, огонь, не зажечь их. Прочь с дороги, краснобородый!

Теперь бежим по сгоревшему хлебу. Из-под ног поднимаются тучи черной пыли, едкий пепел забивается в нос и рот, липнет к мокрым лицам, кажется, вот-вот задохнемся, а Лобанок осе кричит и кричит: «Шире шаг!», «Шире шаг!».

Куда там «шире шаг»! Мы сейчас рухнем в этот пепел, на теплую от огня землю и не только команда, пистолет у виска с приказом «Вперед» но поднимет, например, меня. Но никто не «рухает».

Немцы заметили нас. Первые их мины не долетают, вторые — перелетают. Пятые или десятые начинают рваться в цепи, кромсая осколками разгоряченные бегом тела.

Но батальон он не сбавляет темпа. Для раненых есть санитары, убитым уже не поможет никто.

«Шире шаг!»

«Шире шаг!»

«Шире шаг!»

Гимнастерка на плече треснула, и тело пулемета, ерзая взад-вперед, режет мое тело. Больно и мокро. Черт знает, что там, — кровь или пот? Минуту назад я видел перед собой темную гимнастерку Назаренко, сейчас не вижу ничего. Мы даже не падаем, когда вблизи шлепаются мины. Все равно поздно. А свежие, еще с синим дымком воронки просто перескакиваем. Рядом с ними лежат убитые…

«Шире шаг!»

«Шире шаг!»

«Шире шаг!»

Сколько бежим? Если судить по тому, как устали, — километров десять. Но я-то знаю, что до участка прорыва немецких танков было километра два-три.

— Расчет, стой! К бою!

Назаренко бросает коробки с лентами, вещмешок, кладет на него автомат, который взял у кого-то из раненых, достает из-за пояса малую лопату.

Кеша, еле живой, падает на землю вместе со станком пулемета. Он мне не помощник в данную минуту. Реут лежит бездыханным, уткнувшись лицом в сизый пепел. То ли живой, то ли нет.

Присоединяю тело пулемета к станку, заряжаю своего «Горюнова» и тоже берусь за лопату. По нас по-прежнему бьют вражеские минометчики. Мы на своем лысом бугорке видны им как на ладони, но именно здесь командир седьмой роты приказал занять позицию.

— Реут! — голос Назаренко еле слышен в грохоте лопающихся мин, — доставай лопату, рой окоп.

Кеша смотрит на сержанта ошалелыми глазами, что-то пытается сказать, но с черных, словно опаленных губ срываются одни лишь нечленораздельные звуки.

— Рой окоп, приказываю!

Реут, все так же не поднимая головы, нащупывает за поясом лопату, вонзает ее светлый отполированный землей штык в усыпанный пеплом грунт.

Спешу отрыть для себя хотя бы ямку. На глубину, достаточную для того, чтобы спрятать от осколков не прикрытый сталью каски «тыл».

Удар, Еще, еще, еще. Лопата вонзается все глубже. Благо земля на пологой высотке веками пахалась поколениями крестьян и легко поддается металлу.

Через нас «перекатом» занимают свои позиции петеэровцы с длинными бронебойками на плечах. Это рота противотанковых ружей. Тоже, очевидно, из какого-то резерва. Один из бронебойщиков, крепко сбитый, кривоногий, пробегает метрах в пяти от нас. Я слышу его надсадное дыхание, бряканье солдатских пожиток в вещмешке. Бронебойку он держит на плече, нагнув к земле ствол с квадратной блямбой дульного тормоза.

— Тятькин, правее, к воронке, к воронке, говорю! — раздается позади меня чей-то властный голос, и бронебойщик не оборачиваясь, бежит к воронке, желто-бурым пятном виднеющейся впереди.

— Неужели это Тятькин? Да он, он же.

— Тимофе-ей! Тимофей-ей! — кричу, что есть мочи, потом бросаю лопату, пулемет, свой рубеж обороны и, не отдавая себе отчета в том, что делаю, бегу следом за бронебойщиком.

Но петеэровец все не останавливается. Не слышит? Ведь кругом гремит. А может, это вовсе и не Тятькин?

Близкий разрыв мины заставляет меня нырнуть носом горячий еще пепел, но через мгновение вскакиваю и снова кричу.

Бронебойщик услышал. Он останавливается, поворачивается ко мне перекошенным от напряжения лицом, и вдруг оно меняется, светлеет, кустики бровей взмывают вверх.

— Серега-а! Братука! Серега-а!

Тятькин быстро ставит на землю ружье, обхватывает меня за плечи, тычется давно небритым подбородком в мою щеку, что-то говорит еще, но я не могу разобрать что, так как говорю сам.

А вокруг уже начинается новая заваруха, именуемая боем, и у нас нет больше времени на разговоры, война отнимает его даже в такой вот момент.

— Ты где, Тимофей?

— В роте пэтээр мотострелкового батальона танковой бригады. А ты?

— Пулеметчик вот в этом полку.

— После боя найду. Полина пишет?

— Пишет. А тебе?

— И мне. Будь здоров, Серега! Найду тебя…

Тятькин подхватывает ружье, еще раз окидывает меня взглядом, машет рукой на прощание и бежит вперед.

Мне он кажется одетым во все черное. Это, конечно, от пепла и сажи. Вспоминаю, что медаль на его груди выглядела очень ярко. Наверное, оттого, что гимнастерка казалась черной.

Назаренко и Реут усиленно работают лопатами. Сержант сердитым взглядом оценивает мой поступок и, не задавая вопросов, с хеканьем снова и снова вонзает лопату в грунт.

Мы не успеваем закончить отрывку окопа, как налетают «юнкерсы». Земля опять черными столбами вздымается под небеса. Тучи пела и сажи от сгоревшей пшеницы тянутся туда же вслед за этими черными столбами земли, небо над головами становится темно-лиловым, и все тонет в адском грохоте рвущихся бомб.

От пикировщиков с многопудовым смертоносным грузом наши тела прикрывают только рваные гимнастерки. Защита не ахти какая, поэтому вся надежда на то, что, быть может, и на сей раз штурманы на «юнкерсах» промахнутся и не влепят стокилограммовую фугаску в расчет сержанта Назаренко. Надежда маленькая, но есть. Раньше со штурманами такие вещи случались.

Я изобрел универсальное средство для избавления от страха во время артналетов и бомбежек. Только жаль, что заявить о нем всем открыто, взять патент на авторство стесняюсь. Скромность не позволяет.

А оно — средство — простое. Когда начинается лютая бомбежка, нужно лечь на живот, вцепиться зубами в рукав гимнастерки и закрыть глаза. Что и делаю сейчас.