Юрий Корнилов - Горячее сердце

Полицейский, что постарше, поднял бутылку на вытянутую руку, потряхивая, стал рассматривать оставшееся на донышке.

— Допьем, Сенька? — спросил заплетающимся языком.

Сенька Матусевич, отогнув ладонью ухо, похоже, слушал — булькает или нет? Но услышал не это, а то, что ждал услышать в ответ на потряхивание бутылкой — свист в два пальца. Тогда уж ответил:

— Допьем.

Отмечая ногтем, кому сколько, осушили бутылку через горлышко, закинули карабины за спину, неуверенно передвигая ногами, отправились по тропе, которая уводила в прибрежный кустарник.

На топкое болотистое место вышли в сумерках.

— Тут недзе, — сказал Сенька Матусевич.

— Тут, тут, — тихо раздалось в ответ.

С хлюпом вытаскивая ноги из засосной почвы, из зарослей ивняка выбрался «Иван Иванович» — Константин Егорович Яковлев. Повстречавшимся говорить о чем-то не было надобности. Все же Сенька Матусевич сказал с ненавистью:

— Як быв гадзиной, так им и застався.

— Что ж, подпись под приговором он поставил. Пусть пеняет на себя, — ответил Константин Егорович.

О том, что Александра Львовича навещал чекист, Прохор Савватеевич узнает позже. Узнает и с присущей ему прямотой спросит Брандта:

— Ты хоть в уме был, Александр Львович?

— Не понимаю.

— Что там не понимать! Меня угробить захотел?

Брандт опять:

— Не понимаю…

— Зачем ты затащил его к себе в дом? В надежде на меня? Вот придет Прохор Савватеевич и арестует советского контрразведчика. Так или не так?

— Так. А что?

— Какая наивность! Ноги бы не успел занести на твое крыльцо.

Спеси у Брандта поубавилось. Глупо моргал и оправдывался:

— Нас же двое. Мы бы…

— Мы бы оба-два лежали сейчас на Семеновском кладбище рядышком с твоим папой… Меня уже раз убивали, Александр Львович, хватит с меня.

Не скрипнув, приоткрылась наружная дверь, в нее проскользнут человек в немецком мундире и замызганной казачьей фуражке с красным околышем. Замерев у косяка, огляделся. Лампа с привернутым фитилем едва освещала стол, за которым, уронив голову в оловянную миску, спал пьяный денщик Мидюшко. Человек неслышно приблизился к нему, ухватил в горсть волосатый загривок, приподнял голову и с силой ударил пистолетом в висок.

Соседствующая с кухней комната была жильем и кабинетом начальника штаба 624-го казачьего батальона. Как и следует входить к начальству, человек прежде постучал в дверь. В ответ услышал:

— Кто барабанит? Входи.

Странный налетчик снял фуражку, прикрыл ею сжатый в левой руке вальтер, рванув дверь, шагнул через порог.

Широкая деревянная кровать, сколоченный из досок стол на крестовинах. За столом только что усевшийся господин в очках — иконообразный, заспанный, в нижней сопревшей рубашке; на столе чернильница-непроливашка, несколько затрепанных папок для бумаг и палка с надетой на нее недозревшей тыквой. В тыкву вставлены куриные перья.

Вытянувшийся в строевой стойке, с фуражкой на согнутой руке, посетитель — будто с какой-то картинки.

— Мне господина начальника штаба! — громко сообщил он.

— Я за него, — поднимаясь, ответил очкарик.

Выстрел из-под фуражки был произведен мгновенно. В лоб. Насмерть. Ночной гость был левшой.

Неизвестный прикрыл за собой дверь, не глядя на валявшегося возле стола карателя, вышел во двор. От ворот окликнул часовой:

— Гай, казак, хто там стреляв?

— Не бойся, не партизаны, — заспанным голосом прохрипел неизвестный. — Наверно, пьяницы наши.

— Не командиры, а падлы, — заключил часовой. — Нажрутця — и за пистоль. Хушь бы перестреляли один другога…

Человек в немецком френче, сгибаясь под ветвями яблонь, миновал сад, вышел к дороге. Там ждал его парень с испуганно вытаращенными глазами. В руке у него поводья двух оседланных лошадей. Это был житель Шляговки, недавно мобилизованный карателями в свой батальон. Парень спросил:

— Ужо всё?

— Всё, царствие ему небесное.

— Як же мне зараз? Узнают — забьют.

— Поедем со мной, мы тебя там, в отряде, повесим. Лучше, когда свои, русские.

Парень со страху едва взобрался на коня.

— Да не трясись ты. Может, и не повесим. Сам-то убивал, поджогами занимался?

— Ни-и-и… Я обозник.

— Это уже лучше. С учетом, что мне помогал, живым оставим. Свою вину в бою искупишь. Будешь бить фашистов?

— Господи, да я их…

В штабе 624-го батальона было два писаря: немецкий ефрейтор Вилли Вольфарт и русский Иван Путров, пузатый, отъевшийся субъект из военнопленных. Когда Мидюшко отлучался, за себя оставлял этого тучного Путрова, сдабривая передачу власти какой-нибудь обижающей шуткой. На этот раз, отправляясь на маслозавод к Фросе Синчук, вручил Путрову украшенную перьями тыкву на палке, посмеиваясь, сказал:

— Прими пернач — символ казачей власти.

Вернулся Мидюшко от Фроси за полночь в расстроенных чувствах. Пнул валявшегося на полу холуя, припустил огня в лампе и только тогда заметил, что лицо денщика окровавлено и он мертв. Мидюшко, выхватив оружие, бросился в свои апартаменты. В комнате пахло горелым порохом. Путров, опрокинутый выстрелом, лежал в ромбе лунного света рядом с упавшим стулом. Мидюшко определенно заключил: стреляли не в писаря, а в него, начальника штаба.

Так оно, в сущности, и было. Отвечая на вопрос вошедшего в кабинет человека с гренадерской выправкой, Путров вложил в слова их прямое значение: «Я за него». Но это выражение имеет и другой, широко бытующий смысловой оборот: я есть тот, кого спрашивают. Так его и понял партизанский разведчик Алексей Корепанов.

Собственно, как бы ни понял, судьба Путрова была предрешена: уходить от мертвого легче, чем от живого.

Этот факт и имел в виду Прохор Савватеевич, когда говорил Брандту, что его уже раз убивали.

В тот склонявшийся к вечеру день, когда редактор фашистской газеты Брандт в своем шестикомнатном доме, изнывая от страха и боли в печени, разговаривал со старшим оперуполномоченным контрразведки 4-й ударной армии Константином Егоровичем Яковлевым, начальник штаба 624-го казачьего карательного батальона Прохор Савватеевич Мидюшко и интендант этого батальона пожилой, тщедушный развратник лейтенант Эмиль Карл Келлер возились с оформлением документов на получение обмундирования и боеприпасов с витебских интендантских складов.

Цинковые коробки с патронами для карабинов и автоматического оружия получили без особой проволочки, хуже дело двигалось на вещевом складе. Здесь недавно случился пожар. Каким-то образом подпольщики проникли ночью на охраняемую территорию и заложили взрывное устройство. Огнем охватило тюки с полушубками, байковым бельем и другой одеждой, припасенной на зиму. Все это сгореть до конца не сгорело, но было безнадежно испорчено. Уцелевшие солдатские френчи и шаровары интендантство 201-й охранной дивизии решило презентовать русским добровольцам, изрядно пообносившимся в лесных набегах на партизан. Малоценное обмундирование издавало ужасный запах паленой шерсти и тряпичной сырости. Мидюшко воротил нос и непотребно лаялся по-английски, лейтенант Келлер хохотал и говорил о казаках: «Наши козлы стерпят и не такие ароматы».