Юрий Корнилов - Горячее сердце

— Вы могли явиться к советским властям с повинной, — подсказал Белобородов. — Если вы действительно скрывались от колчаковцев, это было нетрудно установить. На суде к вам могли отнестись со снисхождением. Да и Сушков замолвил бы слово.

— Прийти с повинной? Нет… — Флоренский покачал головой. — Ведь это значило предать свое имя позору. Я не считал себя виноватым перед Советской властью. Нет, не считал, если уж говорить откровенно. И притом не мог я прийти к уважаемому Павлу Семеновичу Сушкову и признаться в том, что он принимает меня не за того, кто я есть на самом деле. Что я — это вовсе не я. Там, за кордоном, я снова стал Флоренским. Владимиром Степановичем Флоренским…

— Но родина, — снова сказал Белобородов. — Получается так, что вы вернули себе имя, отказавшись от родины. Что же она для вас?

Флоренский провел по лицу сверху вниз ладонями и оставил их молитвенно сложенными на груди, ладонь к ладони. Медленно заговорил:

— Когда я принимал из рук любимой женщины паспорт ее покойного мужа, я и знать не мог, какую цену плачу за свое спасение. Родина… Она ведь тоже, как и имя, как воздух, которым мы дышим, всегда с тобой и вокруг тебя. Пока она есть, не задумываешься о том, что с тобой станется после того, как ты ее лишишься. Только там, — Флоренский вяло показал рукой в сторону окна, — только там я и понял, как плохо человеку без родины…

— Когда именно вы это поняли? Сколько времени вам понадобилось для того, чтобы почувствовать утрату родины?

— Не в первые дни. Поначалу меня тепло приняли в Харбине. Находясь среди соотечественников, бывая в их домах, я опять для всех стал Флоренским и почти не ощущал потери. Ведь Харбин, по существу, в то время был русским городом, маленьким кусочком России. На первых порах мне хватало этого кусочка. Но затем — после моего «крамольного» выступления на собрании — вокруг меня образовался как бы вакуум. Вот тогда-то я и понял, что такое родина. Я понял, что очутился среди людей, которые любили не Родину, а себя в ней. Поскольку же родина их отторгла… Вы знаете, так иногда бывает с женщинами: не чаявшая души в своем избраннике, она внезапно проникается к нему лютой ненавистью, лишь только он обратит свой взор на другую женщину. Это не ревность. Ревнуя, можно и убить человека, но — любя. Как Отелло. А тут… Отчего вдруг ненависть? Я думаю, оттого, что эта женщина не своего избранника любила, а вот так же — себя в нем. Иначе как бы она могла перестать его любить? И если ты любишь родину, то непременно должен желать ей добра и процветания, кто бы ей их ни нес и как бы тебе самому ни было плохо вдали от нее. Ты должен ей все прощать. Если действительно ее любишь. Как матери. Как любимой женщине…

— А после того, как вы это поняли, после того, как очутились в изоляции, — вам не захотелось тотчас вернуться обратно?

— Под именем Тихомирова — нет, — покачал головой Флоренский. — Твоя родина — это и твое доброе имя. Только так.

— Но выходит, что вы все-таки предпочли свое имя родине.

— Нет, не выходит, — снова упрямо наклонил голову Флоренский. — В то время мне было около тридцати лет. Точнее — двадцать восемь. Я был полон сил, и впереди у меня была вечность. Для себя я твердо решил, что не позднее чем через три-четыре года я вернусь в Россию с паспортом на имя Владимира Степановича Флоренского. Получив прощение служением ей.

— Каким же образом вы собирались служить Советской стране, находясь в среде белоэмигрантов, самых ярых ее врагов?

Брови Флоренского удивленно приподнялись.

— Я же вам сказал, что белоэмигрантская среда не приняла меня. Такого, каким я был. Каким хотел быть. Некоторое время я жил как бы сам по себе. В гордом, так сказать, одиночестве.

— И вам это удавалось? — с выражением недоверия на лице спросил Белобородов. — Допустим, пока у вас не кончились деньги…

— Еще прежде чем они кончились, я устроился на работу.

— Без рекомендации?

— Я устроился зольщиком в котельную городской электростанции. Благодаря счастливой случайности — мне удалось предотвратить аварию — на меня обратил внимание управляющий. Поэтому вскоре я стал кочегаром.

— Сколько времени вы проработали на электростанции?

— Около года. За это время я приобрел друзей среди китайцев, которых немало работало в нижнем ярусе котельной. Научился говорить по китайски. Впоследствии я основательно занимался китайским и японским языками… Да… Но самое главное — мне посчастливилось встретить среди русских эмигрантов людей, которые всерьез подумывали о возвращении в Россию и если не могли этого сделать, то вовсе не из-за своей враждебности к Советской власти. Месяца через два после объявленного мне белоэмигрантской публикой бойкота я был радушно принят в доме Ольги Сергеевны Жаровой. Неплохие отношения сложились у нас с Антоном Ивановичем Целищевым, о котором я уже упоминал. Он познакомил меня с влиятельными сотрудниками управления КВЖД, и в результате в начале двадцать второго года мне было предложено работать в Восточном китайско-русском товариществе, которое занималось комиссионной торговлей на КВЖД. Через три месяца меня назначили управляющим конторой. А затем руководство КВЖД пригласило меня на должность агента экономического бюро.

— Были управляющим, а стали простым агентом? — с недоумением посмотрел на Флоренского Белобородов.

— Причем это предложение я принял немедленно, — улыбнулся тот. — Ибо служба на КВЖД как нельзя более соответствовала моему характеру и всем помыслам. Это был мой первый шаг на пути к родине. А в Шанхай меня командировали для организации ремонта одной из принадлежавших КВЖД пристаней. К этому времени управляющим КВЖД стал советский гражданин, а новая администрация состояла исключительно из китайских и советских граждан.

— А вы?

— Я еще до отъезда в Шанхай подал просьбу о вступлении в советское гражданство. Эта моя просьба была удовлетворена в двадцать пятом году. С этого времени я стал считать себя полноправным советским гражданином. Я, таким образом, обрел не только имя, но и родину, которой старался принести как можно больше пользы своим трудом. После успешного ремонта пристани я по поручению руководства КВЖД организовал в Шанхае коммерческое агентство и руководил им в течение нескольких лет.

— После вступления в советское гражданство вы предпринимали какие-либо попытки вернуться в Советский Союз?

— Неоднократно! — Флоренский энергично прихлопнул по коленям ладонями. — Начиная с двадцать седьмого года, когда вышло постановление ВЦИКа об амнистии, под которую я, как мне разъяснили в генеральном консульстве, подпадал непременно.

— И что же помешало вам вернуться? — спросил Белобородов.