Феликс Кандель - Очерки времён и событий из истории российских евреев [том 6] (1945 – 1970 гг.)

В марте 1949 года я подписал протокол, находясь в очень тяжелом душевном состоянии и неясном сознании… Такое мое состояние явилось результатом методического избиения в течение месяца, днем и ночью. Глумления и издевательства я упускаю…

Пять раз меня вызывал к себе… министр государственной безопасности Абакумов. Будучи недоволен моими ответами… он сказал: "Бить смертным боем". Слово "бить" я услышал от него в первую же встречу… Следователь Шишков говорил мне: "Если вы будете не в состоянии ходить на допросы, вас будут приносить на носилках… бить и бить"…

Я ни на кого не наговаривал. Я не произнес ни одного слова лжи и говорил только то, что было в действительности".

Шимелиовича избивали резиновой дубинкой, били по лицу тяжелой кожаной перчаткой, носком сапога по костям. "В перерывах, – сообщил он на суде, – следователь Шишков изучает по первоисточникам Ленина и Сталина для сдачи зачетов. Изучает также и Рюмин во время допросов".

Штерн отказывалась подписывать "роман, написанный следователем", за это ее трижды переводили в Лефортовскую тюрьму. "Там – это преддверье ада… Пол цементный, камеры плохо отоплены… питание такое, которым я не могла пользоваться… Были моменты, когда мне казалось, что я схожу с ума, а в это время можно наговорить на себя и на других неправду… Целую ночь на допросе, утром приходишь в камеру, а тебе не дают не только спать, но и сидеть…" (Было ей тогда 74 года.)

Зускин: "Меня арестовали в больнице, где я находился на лечении, в состоянии глубокого лечебного сна… и только утром, проснувшись, увидел, что нахожусь в камере… Меня привели на (первый) допрос совершенно в одурманенном состоянии, в больничной пижаме… На допросе говорят, что я государственный преступник… начинают читать чьи-то показания и требуют подтверждения…"

Ватенберг-Островская: "Меня допрашивали с резиновой палкой на столе… Всё время угрожали, что будут страшно бить, что из меня сделают калеку… В моем больном воображении мне постоянно слышались крики мужа, которого якобы бьют… Я начала соглашаться со следователем и выдумывать на себя непостижимые вещи…"

Юзефович: "В самом начале следствия я давал правдивые показания… Тогда меня перевели в Лефортовскую тюрьму, где стали избивать резиновой палкой и топтать ногами, когда я падал. В связи с этим я решил подписать любые показания, лишь бы дождаться дня суда". Реплика судьи: "Зачем же вы подписывали показания на других… Вы должны быть везде честным и везде показывать правду…"

В марте 1950 года арестованным объявили об окончании допросов и предъявили обвинительное заключение. В нем фигурировали около тридцати человек, но вскоре количество обвиняемых сократили до пятнадцати. Дела остальных выделили в отдельное производство, и их незамедлительно осудило "Особое совещание"; ничто, казалось, не мешало начать суд по "делу Еврейского антифашистского комитета", однако всё застопорилось на два года.

4

Трудно сказать, по какой причине обвиняемых по "делу ЕАК" не провели через "Особое совещание", которое за полчаса приговорило бы их к смертной казни. Непросто объяснить, почему не устроили ускоренный тайный процесс за два-три дня, подобно прочим процессам тех лет. Уже осудили руководителей Еврейской автономной области, расстреляли работников автозавода имени Сталина, отправили в лагеря обвиненных в связях с руководителями ЕАК, но они продолжали оставаться в заключении.

Это был процесс, подготовленный по указанию Сталина, – кто знает, какие планы вынашивал диктатор, почему он не потребовал скорейшего наказания арестованных? Быть может, он собирался устроить показательный суд, для которого требовались несомненные доказательства "измены родине", и "дело ЕАК" не пошло ускоренным путем, по заведенному порядку тех лет?

С начала 1950 года в МГБ спешно разрабатывали "ленинградское дело", которое затронуло большое количество обвиняемых и потребовало усилий многих следователей на Лубянке, – возможно, поэтому Лозовского, Маркиша и других временно оставили в покое и не вызывали на допросы. Затем началась чистка в Министерстве государственной безопасности. Летом 1951 года арестовали Абакумова за "обман партии"; вместе с ним попали за решетку следователи Комаров, Леонов, Лихачев и другие – по доносу М. Рюмина, которого назначили после этого начальником следственной части по особо важным делам.

Комаров писал Сталину из тюрьмы в свое оправдание:

"В коллективе следственной части хорошо знают, как я ненавидел врагов. Я был беспощаден с ними, как говорится, вынимал из них душу, требуя выдать свои вражеские дела и связи. Арестованные буквально дрожали передо мной…

Особенно я ненавидел и был беспощаден с еврейскими националистами, в которых видел наиболее опасных и злобных врагов. За мою ненависть к ним не только арестованные, но и бывшие сотрудники МГБ СССР еврейской национальности считали меня антисемитом…

Убедительно прошу Вас: дайте мне возможность со всей присущей мне ненавистью к врагам отомстить им за их злодеяния, за тот вред, который они причинили государству…"

Новым министром государственной безопасности стал С. Игнатьев. Вскоре он доложил вождю, что по "делу ЕАК" "почти совершенно отсутствуют документы, подтверждающие показания арестованных о проводившейся ими шпионской и националистической деятельности", и тогда к следствию подключился Рюмин, которому Сталин приказал добыть неопровержимые доказательства "шпионской деятельности" Еврейского антифашистского комитета.

Около полугода бригада следователей заново просматривала архивы ЕАК, протоколы заседаний и обширную переписку. "Литературные эксперты" исследовали произведения арестованных писателей и поэтов, выискивая антисоветские и националистические высказывания; в своих выводах они осудили "подлую диверсионную деятельность" обвиняемых, "лютых врагов всех советских народов, и особенно русского народа".

"Делу Еврейского антифашистского комитета" намеревались придать всесоюзный характер, и к 1952 году были арестованы более 100 человек. Следователи стремились раскрыть разветвленную "шпионскую" сеть, а потому составили обширный список подозреваемых, многие из которых еще находились на свободе. В этот список попали композитор М. Блантер, писатели В. Гроссман, С. Маршак, И. Эренбург и другие; Рюмин рекомендовал их арестовать, но Сталин не дал на это согласия.

В январе 1952 года возобновились допросы арестованных – по вопроснику, составленному вождем, чтобы доказать их связь с иностранными разведками. Разыскивали какие-либо документы, которые могли бы подтвердить эти связи, но их не оказалось, и единственным обвинением в шпионаже оставались вынужденные признания заключенных, полученные во время пыток и запугивания.