Джавахарлал Неру - Открытие Индии

Я вспоминаю, какую реакцию вызывали у меня фашизм и нацизм в ранний период их истории, да не только у меня, но и у многих людей в Индии. Как глубоко взволновала Индию японская агрессия в Китае и как оживила она наши извечные чувства дружбы к нему; какое отвращение вызвал у нас разбой Италии в Абиссинии; какую боль и горечь мы испытали в связи с предательством по отношению к Чехословакии; а падение республиканской Испании после ее героической и стойкой борьбы явилось для меня и для других трагедией и личным горем.

Нас возмущали не только сами акты агрессии, совершавшиеся фашизмом и нацизмом, не только ужасающие грубость и жестокость, которыми они сопровождались, но и принципы, из которых они исходили и которые они так громко и крикливо провозглашали; возмущали и этические теории о законах жизни, которыми они старались оправдать свои действия, ибо все это шло вразрез с тем, во что мы верили в настоящем и чего придерживались с незапамятных времен. И даже если мы утратили духовные богатства нашего народа и лишились своих устоев, наш собственный опыт, хотя он пришел к нам облеченным в несколько иную одежду и для приличия слегка замаскированным, оказался достаточным, чтобы мы поняли, к чему в конечном итоге ведут эти нацистские принципы и теории о жизни и государстве. Ибо наш народ в течение долгого времени являлся жертвой именно этих принципов и методов управления. Поэтому мы немедленно и решительно выступили против фашизма и нацизма.

Я помню, как в начале марта 1936 года я отклонил настойчивые приглашения синьора Муссолини повидаться с ним. Многие из ведущих государственных деятелей Англии, которые весьма резко отзывались о дуче в последующие годы, когда Италия вступила в войну, в те дни говорили о нем мягко и с восхищением, восхваляя его режим и методы управления.

Двумя годами позже, в лето, предшествовавшее Мюнхену, я был приглашен нацистским правительством посетить Германию. Это приглашение сопровождалось оговоркой, что им известно мое враждебное отношение к нацизму, но они все же хотят, чтобы я своими глазами увидел Германию. Я мог отправиться туда по своему выбору — в качестве их гостя или частным образом, под своим собственным именем или инкогнито, и мне была обещана полная свобода передвижения по стране. Но и это приглашение я вежливо отклонил. Вместо этого я отправился в Чехословакию, эту «отдаленную страну», о которой тогдашний премьер-министр Англии знал так мало.

Незадолго до Мюнхена я встретился с несколькими членами английского кабинета и другими видными политическими деятелями Англии и позволил себе высказать им свои антифашистские и антинацистские взгляды. Я убедился, что мои взгляды не встречают одобрения, и мне было сказано, что существует множество различных соображений, которые надо учитывать.

То, что я увидел по части франко-британского искусства государственного управления в период чехословацкого кризиса в Праге и в Судетах, в Лондоне и в Париже, а также в Женеве, где в то время заседала Ассамблея Лиги наций, удивило и возмутило меня. Слово «умиротворение» казалось здесь слишком слабым. За этим скрывался не только страх перед Гитлером, но и тайное восхищение им.

И вот теперь, в то время, когда идет война против фашизма и нацизма, по странному капризу судьбы я и люди, подобные мне, должны проводить свои дни в тюрьме, а многие из тех, кто преклонялся перед Гитлером и Муссолини и одобрял японскую агрессию в Китае, выступают знаменосцами свободы, демократии и антифашизма.

Перемены в Индии столь же знаменательны. Здесь, как и везде, имеются «государственные деятели», цепляющиеся за подол правительства и, как эхо, повторяющие мнения, которые, по их представлению, будут одобрены теми, чьих милостей они постоянно домогаются. Было время, и не так давно, когда они восхваляли Гитлера и Муссолини, объявляя их образцом для подражания, и на все лады поносили Советский Союз. Теперь не то, ибо направление ветра изменилось. Они — высокопоставленные правительственные и государственные чиновники, и они во всеуслышание заявляют о своих антифашистских и антинацистских взглядах и, хотя и приглушенным голосом, говорят даже о демократии как о чем то желанном, но далеком. Я часто спрашиваю себя, как бы они поступили, если бы события приняли иной оборот, хотя, впрочем, особенно тут гадать не приходится: они встретили бы с цветами и приветственными адресами каждого, в чьих бы руках ни оказалась власть.

На протяжении многих довоенных лет ум мой был поглощен грядущей войной. Я думал о ней, говорил о ней, писал о ней и морально подготавливал себя к ней. Я хотел, чтобы Индия приняла энергичное и активное участие в великом конфликте, ибо я считал, что в нем на карту будут поставлены высокие принципы и что результатом этого конфликта явятся великие революционные перемены в Индии и во всем мире. В то время я не видел непосредственной угрозы для Индии, какой-либо вероятности непосредственного вторжения. Тем не менее я хотел, чтобы Индия внесла в войну свой полный вклад. Однако я был убежден, что она будет в состоянии это сделать лишь в качестве свободной и равноправной страны.

Такова была позиция Национального конгресса, той крупной организации в Индии, которая на протяжении всех этих лет была последовательно антифашистской и антинацистской, точно так же как и антиимпериалистической. Национальный конгресс стоял за республиканскую Испанию, за Чехословакию и неизменно — за Китай.

И вот прошло уже около двух лет с тех пор, как Конгресс объявлен вне закона и ему запрещена какая бы то ни было деятельность. Конгресс в тюрьме. Его члены — выборные депутаты провинциальных парламентов, руководители этих парламентов, бывшие министры, мэры и председатели муниципальных советов — в тюрьме.

А тем временем продолжается война за демократию, за Атлантическую хартию и за «Четыре свободы».

ОЩУЩЕНИЕ ВРЕМЕНИ В ТЮРЬМЕ.

ПОТРЕБНОСТЬ ДЕЙСТВОВАТЬ

В тюрьме время как будто изменяет свою природу. Настоящее едва ли даже существует, ибо отсутствуют впечатления и ощущения, которые могли бы отделить его от мертвого прошлого. Даже вести об активном внешнем мире, живущем и умирающем, отличаются какой-то призрачной нереальностью, неподвижностью и неизменностью, присущими прошлому. Внешнее, объективное время перестает существовать; внутреннее и субъективное ощущение остается, но оно несколько притуплено, если не считать тех моментов, когда мысль извлекает ого из настоящего, испытывая своего рода реальность в прошлом или в будущем. Мы живем, как сказал Огюст Конт, жизнью мертвых людей, замкнутые в своем прошлом; и это особенно ощущается в тюрьме, где мы пытаемся найти в воспоминаниях о прошлом пли в мечтах о будущем какую-нибудь пищу для наших изголодавшихся, не находящих себе выхода эмоций.