Яков Вохменцев - Южный Урал, № 11

— О долгой груде расскажи, — подсказывают сидящие.

— Что за «долгая груда»? — настораживается Павел Петрович.

Он сидит в центре живописной группы. Крепкие, здоровые, выдубленные на ветру лица; бороды — с проседью, чисто черные, рыжие («черемные»); выгоревшие на солнце волосы, подстриженные по старинке вскобку; глаза хитроватые, по которым ничего не прочтешь, в мелкой сетке беловатых морщинок, в глубине зрачков прячется природная сметка, практический ум; руки у всех заскорузлые, узловатые, точно корни столетних деревьев, в поры кожи въелась не смываемая ничем чернота. Павел Петрович среди них — как председатель этого необычного собрания. Знакомая книжечка-блокнот положена на стол и раскрыта на чистой странице. Рядом карандаш.

— «Долгая груда», — объясняет рассказчик, — это тридцать четыре человека решили друг за друга держаться, робить вместе, открыто, никого не бояться, — артелью. А нарядчики — с ружьями. Стрелили, одного ранили. Народ разбежался. Нарядчиков много, человек восемнадцать. Ну, цельная война у нас с ними получилась. Народ тоже стал постреливать ночами в избу, где нарядчики жили… Загораживались они железными листами. Ну, постреливали. Этим и выжили их.

Он умолкает, ожидая, когда карандаш перестанет двигаться по бумаге, глядит строго, понимающе.

— Что за нарядчики?

— От Хомутова. Государство ему место сдавало, а он платил ничтожно, и никто ему сдавать добытое не хотел. Ну, нарядчиков и держал. Чтоб, значит, кто не сдает, на его земле не робил.

— Кому же сдавали?

— Известно, частные скупщики во много раз больше платили.

— А как на сорта делились?

— Четыре сорта было. Хризолит первый сорт — крупный, чистый, зеленый. Второй сорт — мельче. Третий — зеленый, с трещинами. Четвертый — желтый.

— А сейчас, считаете, можно работать? Есть еще хризолиты-то, не все выбрали?

— Можно, можно работать. И зиму, и лето, — зашумели, заволновались вокруг, кивая согласно головами.

— Ну, зиму, правда, нельзя, — поправил основной рассказчик. — А можно работать, можно.

Собравшиеся, разогретые воспоминаниями, один за другим наперебой принялись рассказывать о том, как работали в старину… В старину? В сущности, все это было не столь уж давно, но — сколько воды утекло с тех пор!

Народу в сельсовете все прибывает. Около дверей столпилась молодежь. Пришли две молоденькие учительницы местной школы и через плечи других стараются рассмотреть Бажова.

Стемнело. Посредине стола поставили лампу-молнию. Неловкость, какая обычно бывает при встрече между незнакомыми людьми, незаметно прошла. Старики поддакивали один другому, вставляли свои замечания, поправляли, если кто-нибудь говорил не так.

Павел Петрович сидел, облокотившись на спинку стула, и время от времени — когда задавал очередной вопрос — вскидывал глаза на собеседника. Со стороны могло показаться, что он слушает плохо и нето погружен в свои мысли, нето дремлет. Но стоило замолчать очередному рассказчику, как немедленно следовал новый вопрос:

— На Иткуле теперь работают?

Или:

— А на Омутинке как?

И сейчас же вставлял сам:

— Ну, это один пропой был, а не работа.

Из этих реплик чувствовалось, как хорошо знает Павел Петрович тему беседы, здешние места. И это еще более оживляло разговор.

— Понемногу намывали?

— Всяко бывало. Иной раз на лапти только и заработаешь. Ну, подфартит, так сразу сапоги с набором.

— Пили, поди?

— Не без этого. Известно, в старо-то время все богатство промеж пальцев шло. Найдет старатель золотину, полные ведра вина принесет и поставит посередь майдана. Пей, кто хошь. Ну, и пропьет все. А потом, почитай, нагишом снова мыть идет.

— Тоскливо было подолгу в лесу жить?

— А это кому как. Есть у нас тут одно место, низменное такое. В лесу. Ничего место, сырое маленько только, долготинка, словом. Сдавна Веселым логом зовут…

— Веселым? Это — почему?

Полуопущенные веки поднялись, в глазах блеснул огонек любопытства, карандаш в маленькой руке настороженно замер, готовый неторопливо вновь двинуться по бумаге.

Следует пространное и довольно запутанное объяснение, почему лог называли веселым, «веселухиным», упоминаются какие-то немцы, приезжавшие в эти места и ни с чем уехавшие обратно, озорная девица, посводившая будто бы всех с ума, и т. д. Но Павел Петрович быстро уловил суть и не спеша набрасывает ее на бумаге.

Многое в этих рассказах уже утратило реальные очертания, тем более это возбуждает настойчивый, упорный интерес Павла Петровича, будит в нем новые мысли и предположения, воспламеняет воображение. В голове с выпуклым лбом идет напряженная творческая работа. Что видит в эту минуту мысленный взор Бажова, какие картины проносятся в его мозгу? Может быть, в глухой таежной чаще, где не ступала нога человека, пробирается, сворачивая упругие кольца, диковинный змей — полоз, оставляя за собой след — жилу чистого золота; бьет ногой чудесный козел Серебряное Копытце, рассыпая вокруг пригоршни ослепительных самоцветов-звезд; перекликаются в вышине летящие лебеди — друзья Ермака; бурая кошка бежит, прячась от людей в земле, а где уж и покажется, там ищи — будет «богатимое место», а над всем этим — образ простого русского человека, уральского мастера каменных и огневых дел, неутомимого труженика, владеющего самым большим сокровищем из всех сокровищ мира, знающего самое важное — «коренную тайность», которая даст всему народу самое дорогое — счастье.

Вымысел и действительность, сказка и быль — все сплелось воедино и все тянется к одному — к человеку. И разве не благородна после этого задача писателя — показать простой, и самоотверженный в своей простоте труд людей, живших до нас, приоткрыть завесу над прошлым, донести до сознания каждого человека, что могущество и слава Отечества создавались усилиями многих поколений неизвестных трудолюбов! Этой задаче посвятил себя П. П. Бажов.

— А вот, кто бы рассказал, как золото искали? — спрашивает он. — По каким приметам?

Тут случилось неожиданное. Беседа на минуту прервалась, произошла короткая заминка. Видимо, у стариков где-то в глубине сознания все еще жило по старой памяти опасение, привитое веками подневольной тяжкой доли, как бы не выдать своей тайны, своих испытанных, выработанных поколениями горщиков и известных лишь сравнительно узкому кругу людей приемов поиска благородного металла, своих немудрых, но крайне существенных «примет».

Однако они тут же, видно, вспомнили, что время теперь не то и человек, приехавший к ним, не тот, какие наезжали прежде, «при старом режиме», что таиться не к чему и даже, более того, нехорошо, — и беседа возобновилась с прежней готовностью и заинтересованностью с обеих сторон.