Надежда Мандельштам - Об Ахматовой

Затем – группа писем 1957–1963 годов, запечатлевших сначала всю эйфорию и волнения, все надежды и упования «хрущевско-сурковской» оттепели – с учреждением Комиссии по литературному наследию О.М. и с запуском тома стихов в «Библиотеке поэта», а затем – всю тщету и эфемерность этих надежд.

«Нам надо начать работать» – вот девиз писем 1957 года. И работа началась: Н.Х. задает вопросы о темнотах мандельштамовских стихов – и Н.Я. немедленно отвечает на них. А вот и архив, не без скрипа, но переместился из Руновского переулка91 на Пречистенку (Кропоткинскую), из хранительского тайника на письменный стол Николая Ивановича, составителя и редактора первой на родине посмертной книги Мандельштама.

И тут-то Н.Я. расслабилась и успокоилась – дело сделано, Н.Х. работает, а «раз Николаша вертится, значит, всё будет хорошо». Из чебоксарского, из тарусского и, поначалу, из псковского далека интриги вокруг А. А., вязаные кофточки и состояние здоровья Н.Х. беспокоят ее, кажется, больше, чем самое главное – ход его «мандельштамовской» работы, в которой и в котором она не сомневается. Без звука прощает она ему потерю письма (мнимую или действительную – установить не удалось), как-то связанного с Пастернаком, и даже не позволяет себе сердиться на первые не согласованные с нею шаги в издательстве: в «конфликте» Н.Х. с торопившим его Орловым она безоговорочно встает на сторону Н.Х., еще не замечая, что его путь начинает расходиться с ее. Но как раз «прощение потери» и успокоительные слова Н.Я. и покоробили, и взбесили Н.Х. В начале октября 1962 года он пишет ей «дуэльное», по выражению Н.Я., письмо, которое заканчивает так:

Как знать, если бы Н.Я. в день своего отъезда во Псков в сентябре успела бы забежать к Н.Х. на Пречистенку (а она просто закрутилась в последний московский день), то этой ссоры-«звоночка», возможно, и не было бы, и ей не пришлось бы писать следующее:

Н.Х., судя по дальнейшим письмам, тогда быстро отошел и что-то человеческое написал. Ссора потухла, но малоприятное ощущение, что друг друга они понимают уже не всегда, раз возникнув, едва ли исчезло. Ну а переписка после этого крутится, уже не соскальзывая, вокруг книги.

Между прочим, почти за два года до этого эпизода со свойственной ей меткостью Н.Я. напророчила:

Писем за 1964–1966 годы в переписке нет – что и понятно, ибо в ноябре 1965 года Н.Я., уже с лета 1964 года номинально прописанная в Москве (кстати – у Шкловских)93, въехала в собственную квартиру на Большой Черемушкинской улице.

Собственно, и в 1967 году никаких писем не должно было писаться – если бы между Н.Я. и Н.Х. всё было бы по-прежнему хорошо. Но «по-прежнему хорошо» между ними уже не было…

3

Последние пять писем в этой переписке – письма разрыва.

Их непосредственная предыстория существует только в одной версии – в версии Н.Я.94 Переломными в этой предыстории стали зима и весна 1967 года.

Шестнадцатого января Н.Я. писала Наташе Штемпель об Н.Х. с горечью и досадой, но все-таки миролюбиво: «Книга стихов как будто выйдет. Харджиев наделал в ней бед. Он, конечно, просто маниак и безумец. Но пусть выйдет хоть такая».

Постепенно обживаясь в своей кооперативной квартире на Юго-Западе, Н.Я., конечно же, постоянно обращалась мыслями к мандельштамовскому архиву, который находился в то время на Пречистенке. Но к Н.Х. обратилась не сразу, а лишь в январе

1967 года, когда решила переснять архив, после чего оставить себе фотографии, а подлинники вернуть Н.Х. Эта идея напугала Н.Х., больше всего боявшегося не утрат, а похищений (в данном случае фотопленки) и тиражирования. Тогда Н.Я. дала ему три месяца на то, чтобы он сам подобрал фотографа, которому доверяет. Но он не нашел никого, поскольку, возможно, никому и не доверял. Вместо этого он заявил, свидетельствует Н.Я., что хочет добавить в книгу тридцать стихотворений, и «пригрозил»: если у него заберут архив, то он никогда больше к О.М. не прикоснется (а ведь еще предстояла задача подготовки всего корпуса, за что Н.Х. как профессионал отказывался браться без договора!). С издательством, как оказалось, он обсуждал добавление не тридцати, а всего лишь одного стихотворения, но какого – «Неизвестного солдата»! Зато в нем Н.Х. собирался опустить последнюю строфу – текстологическое «открытие», которое вызвало у Н.Я. решительное неприятие и отпор95. А также естественное желание и непреодолимую потребность – как можно скорее забрать у Н.Х. архив! Она еще отчетливее поняла и ужаснулась тому, какую опасность таят в себе единственность, «одноэкземплярность» и порождаемая ею монополия:

Н.Х., силою и стечением не самых лучших обстоятельств, оказался в положении именно такого монополиста. Сначала – на заемный архив, затем – на свою текстологию, а со временем – и на сам архив (уже как бы на квази-свой). В этом его поддерживали и издательский редактор (И.В. Исакович), и Э.Г. Герштейн – добровольная помощница, дружески выполнявшая для книги немало поручений Н.Х. Вполне в духе своего времени и места, обе культивировали так называемую «редакторскую тайну», заключавшуюся в закрытии для посторонних любой информации об издании97. «Макет ей посылать не собираюсь, – писала Н.Х. Исакович. – Он делается дсп»98. Аббревиатуру «ДСП» («для служебного пользования») тогда понимал каждый, как и то, что знакомиться с материалами «ДСП» были вправе только лица с определенной формой допуска: вдове О.М., спасшей его стихи и передавшей его архив для работы над книгой, допуска к такой «служебной информации» не полагалось99!