Стивен Шейпин - Манхэттенский проект глазами его участников

Хотя Оппенгеймер вернулся к своей академической карьере спустя месяцы после Хиросимы, его деятельность в качестве важнейшего правительственного советника по вопросам вооружения только начиналась. Он заседал в комитетах Пентагона, он председательствовал в генеральном консультативном комитете (GAC) комиссии по атомной энергии США, вырабатывавшей план научных разработок ядерного оружия. Именно этого рода соглашательство и соучастие имеет в виду Швебер, говоря о нравственном превосходстве Бете над Оппенгеймером. Перед кабинетом Оппенгеймера в Принстонском институте фундаментальных исследований дежурили охранники. Когда ему звонили по секретным делам, гостям приходилось покидать кабинет. Все эти видимые знаки власти и привилегий, по мнению многих, нравились Оппенгеймеру — во всяком случае, до тех пор, пока они внезапно не прекратились. Наоборот, участие Бете в правительственных разработках ядерного оружия было косвенным и эпизодическим. В отличие от своего лос-аламосского начальника, он остался верен исследовательской работе, что и стало для него, говорит (целых четыре раза!) Швебер, спасительным «якорем безупречности».

С этой черно-белой картиной позволительно не согласиться. В оценке нравственности позиций Оппенгеймера и Бете естественнее было бы прибегнуть к полутонам. Генеральный консультативный комитет во главе с Оппенгеймером, в принципе не отвергая идеи создания водородной бомбы, возражал против срочной ее разработки. Этот же комитет, остроумно названный серой коллегией, был созван в 1954 году для того, чтобы освободить Оппенгеймера от постоянного присутствия охранников. Когда же в 1950 году Трумэн решил всё-таки создавать бомбу в срочном порядке, он специальными распоряжениями закрыл перед Оппенгеймером всякую возможность публично высказываться на эту тему. Вынужденное молчание было для Оппенгеймера мучительным, как это ясно из слов, сказанных позже: «Что же делать нам с цивилизацией, которая всегда рассматривала этику как важную часть человеческой жизни и неспособна была рассуждать чуть ли не о поголовном убийстве всех и каждого, разве что в благообразных и теоретико-игровых терминах?»

Бете, в отличие от Оппенгеймера, был в ту пору всего лишь консультантом в Лос-Аламосе. Он мог говорить и говорил то, что подсказывала совесть: «Водородная бомба — уже не оружие, а средство уничтожения целых народов. Ее использование было бы изменой здравому смыслу и самой природе христианской цивилизации». Даже создание водородной бомбы «было бы ужасной ошибкой». И, однако же, он преодолел себя настолько, что усердно работал над созданием этой самой бомбы, оправдываясь тем, что если такое оружие в принципе осуществимо, значит, и Советы его рано или поздно сделают. Исходящую от них угрозу нужно уравновесить. Затем, одно дело — разработка оружия в мирное время, а другое — в военное. Второе, по мысли Бете, было делом нравственным, так что развязывание Корейской войны способствовало его душевному миру. Но и это не всё: приступая к работе над водородной бомбой, он, оказывается, надеялся, что предстоящие технические трудности непреодолимы (суждение «несколько наивное», по словам его коллеги по проекту Манхэттен Герберта Йорка). Был и такой довод: «если не я, то всегда найдется кто-нибудь другой». Наконец, в среде ученых, оглядывавшихся на моральную сторону дела, бытовало суждение: «Будь я ближе к лос-аламосским делам, я мог бы способствовать разоружению». Годы спустя Бете напишет, что тогда все эти соображения «казались весьма логичными», но прибавит, что теперь «по временам» бывает озабочен: «Я бы хотел быть более последовательным идеалистом… По сей день меня не покидает чувство, что я поступил неправильно. Но так уж я поступил…».

Далее, Швебер пытается показать, что Бете повел себя надлежащим и достойным образом в ответ на маккартистские [9]нападки на ученых, державшихся левых, интернационалистских и пацифистских взглядов. На деле ни один ученый, обладавший весом, достаточным, чтобы противостоять этим нападкам, не вышел из этого эпизода незапятнанным. Оппенгеймер, явно спасая свою собственную шкуру, осуждал своих же аспирантов, притом так, что нагнал страху на бывших коллег по Лос-Аламосу, включая Бете. Бете, на первый взгляд, повел себя гораздо лучше. Когда под ударом оказался его коллега по Корнельскому университету Филип Моррисон, он кинулся защищать его, — но, во-первых, не забудем, что отвечать перед университетской комиссией по расследованию было ему несравненно легче, чем Оппенгеймеру — перед метавшей громы и молнии комиссией по антиамериканской деятельности; во-вторых, и само это заступничество Бете за коллегу, вдохновенное и действенное, было отнюдь не безусловным. Он сперва заявил временно исполняющему обязанности президенту Корнельского университета, что его, Бете, раздражало «благодушное отношение» Моррисона к советскому подходу к разоружению, а затем согласился с университетской администрацией, что необходимо обуздать его, Моррисона, политические высказывания.

Другим следствием Хиросимы стало то, что, как это ни осложняло их роль придворных атомного государства, некоторые из ученых, работавших над проектом Манхэттен , сделались общественными моралистами. Их к этому побуждали соображения и личные, и чисто технические. Прежде всего, они чувствовали, что обладают уникальным знанием о созданной ими бомбе: о том, чтò бомбе под силу; о том, чего следует ожидать в связи с нею; о том, как бомба может сказаться на политических структурах и военной стратегии. Опасаясь, что политики, в чьей власти находятся ученые, и общественность плохо понимают (если вообще понимают) преобразившуюся действительность, некоторые физики приняли на себя труд нравственного осмысления не только того, что следует делать в мире, ставшем ядерным арсеналом, но и самой природы нравственных поступков в этом мире. Затем, они помнили, что ведь это именно они, а не кто-нибудь, вручили людям чудовищное оружие, — и если некоторые относились к этой памяти спокойно, то другие сокрушались по поводу содеянного. Движимые угрызениями совести, они хотели всенародно объяснить, почему они сделали то, что сделали, и почему это было правильным или хотя бы извинительным.

Как и многие в Лос-Аламосе, Оппенгеймер поначалу верил, что бомба была сделана ради спасения от нацизма вековых завоеваний западной цивилизации и культуры, — в последующем же ему приходилось свыкаться с мыслью, что торжество науки угрожает этим завоеваниям. Поколение ученых, веривших (как пишет об этом Швебер), что «научное знание несет в мир доброе начало, что оно аполитично, открыто всем и принадлежит всем, наконец, что оно — двигатель прогресса», — это поколение оказалось в числе строителей нового мира, пошатнувшего питавшую его веру.