Константин Кайтанов - Наше небо

Дав газ, я быстро ввел самолет в левую спираль и скоро увидел развернувшийся парашют.

— Куда она приземлится?

Кружась вокруг опускающейся парашютистки, мысленно прикидываю район посадки. Скоро я убедился, что он будет далек от границы аэродрома.

— Видишь, — кричу я своему консультанту, с виноватым видом следящему за покачивающейся Федоровой.

Как и следовало ожидать, наши длительные споры в воздухе нарушили расчеты. Федорова приземлилась на колючую проволоку на самой границе аэродрома. Шелковая ткань запуталась в проволочном ограждении.

— Видишь! — еще раз кричу я Евдокимову, проносясь в бреющем полете над головой Федоровой.

Евдокимов, смущенный, развел руками, дескать, ничего не поделать.

Мы сделали посадку и поспешили уйти скорей с аэродрома, потому что свидетелем наших расчетов случайно оказался командир части. Он, казалось, не заметил нашего исчезновения. Но на другой день мы убедились, что это нам только показалось.

Рассказывая на командирской учебе об атаке двумя истребителями, он будто вскользь бросил фразу:

— Впрочем, не во всех случаях следует рекомендовать эту фигуру. Ум хорошо, а два ума… иногда гораздо… хуже. Впрочем, об этом нам могут рассказать наши некоторые «мастера».

Эта фраза была сказана с такой выразительной иронией и усиленно красноречивым взглядом, что все со смехом обернулись к нам.

Одного из моих учеников, прошедшего полный курс теории парашютизма, летчик Никифоров два раза вывозил на прыжок, и тот оба раза не решался прыгнуть.

Не вполне доверяя летчику и желая лично проверить, в чем дело, я решил усадить парашютиста в третий раз и поднять его в воздух самому. Все приготовления к прыжку прошли нормально. Выслушав указания, новичок спокойно подошел к самолету, влез по крылу на первое сидение и, усевшись, стал ждать взлета. Свои неудачные полеты он считал непоказательными и заявил, что обязательно прыгнет, если поведу самолет я.

Набирая высоту, еще до первого разворота я вступил с ним в разговор, желая его рассеять, отвлечь от мысли о предстоящем прыжке.

Потихоньку мы достигли положенной высоты. Я вывел самолет на курс и, рассчитав точку сбрасывания, сбавил газ. Самолет, тихо покачиваясь, на очень малой скорости шел вперед, немного проваливаясь. По сигналу руки мой воздушный спутник вылез. Крепко поддерживая его правой рукой, — зажав ручку управления коленями, — я левой рукой продел правую руку парашютиста в резинку вытяжного кольца, обмотав ею кисть.

Когда все приготовления были закончены, я спросил:

— Почему же вы не прыгали раньше?

Ничего не ответив, юноша посмотрел на меня и, увидев мою суровую физиономию и сигнал «прыгай», нерешительно потоптался на крыле, а затем… отделился от самолета.

В момент падения он раскинул ноги и, идя вниз правым боком, дернул вытяжное кольцо. Парашют раскрылся. Все шло нормально.

Несколько времени спустя раскрасневшийся парашютист подошел ко мне и рапортовал:

— Слесарь ленинградского завода «Большевик» Серженко выполнил первый парашютный прыжок.

— Так почему же вы не прыгали раньше? — со смехом повторил я.

— Видите ли, когда вы заговорили со мной спокойно, я забыл о своих неудачных полетах, набрался смелости и отделился от самолета.

Дело объяснялось очень просто. Мой товарищ дважды вывозил Серженко на прыжок, сам проявляя больше нервозности, чем парашютист. Нервозность летчика передавалась парашютисту, и у него нехватало духа совершить прыжок.

К осени Серженко выдержал испытание на инструктора парашютного спорта и имел уже около десяти прыжков.

В тот теплый вечер я руководил парашютными прыжками на одной из полевых площадок. Абсолютный штиль в воздухе делал приземление настолько мягким, что парашютисты приземлялись чуть ли не в самое «Т», в центр площадки. А попасть на «Т», даже при хороших условиях, так же трудно, как стрелку неизменно «лепить» в «яблоко» малой мишени.

Хорошие результаты прыжков так подействовали на одного молодого инструктора парашютного спорта, что он заявил:

— Когда я буду прыгать, то приземлюсь на крышу санитарной автомашины.

Действительно, приземление произошло довольно точно, но все-таки не на крышу «санитарки», а метрах в двадцати от нее.

Летчик Власов, наблюдавший прыжок инструктора, вдруг заявил мне, что такая неточность непростительна, и, если ему разрешат, он опустится точно ко мне на плечи.

— Хорошо, — сказал я. — Ваша очередь через два человека. Приземляйтесь где угодно, хоть на мои плечи, но покажите класс расчета.

Дождавшись своей очереди, Власов полез в кабину самолета, довольно ехидно улыбаясь.

— Смотрите, сдержите свое слово! — сказал я ему на прощание.

Машина прошла круг, развернулась влево и вдруг, вместо обычного захода на центр аэродрома, стала удаляться от него. На высоте четырехсот-пятисот метров мы увидели, как маленькая фигурка отделилась от самолета и стремительно понеслась к земле. От аэродрома это было на расстоянии никак не меньше трех-четырех километров. Подозревая что-то неладное, мы на автомашине помчались к месту приземления и вскоре нашли Власова. Он сидел на бахче и спокойно уплетал огромный арбуз.

— Что за безобразие! — заорал я. — Где же тут, к чорту, ваши расчеты?

— Простите, — возразил Власов. — Я приземлился по условию, где хотел. А такого удобного случая я ожидал давно.

Мы забрали расчетливого парашютиста с бахчи и увезли на машине.

Обычно присутствуя при полетах и прыжках бойцов, аэродромный врач Володя настолько «наторел» в авиации, что свободно изъяснялся по любому специальному вопросу.

Полет через полюс? — Пожалуйста. Володя изложит вам наиболее «прямой» маршрут, которым «почему-то не воспользовались» наши товарищи, и небрежно бросит несколько критических замечаний о тяжелых самолетах.

Затяжной прыжок? — Будьте любезны. Володя дает исчерпывающие сведения и по этому вопросу. Со своим неугомонным всезнайством Володя совался всюду, где он только замечал какое-нибудь скопление летчиков или парашютистов, и, протиснувшись вперед, вмешивался в беседу.

— Да, конечно… техника скоростного самолетовождения в принципе не отличается…

Однажды я подошел к такой группе, слушавшей с интересом очередное высказывание Володи на тему о затяжном прыжке.

— Я далее предпочитаю затяжной, — убежденно говорил военврач. — Обычный прыжок — свидетельство трусости парашютиста. Движимый чувством страха, он немедленно вырывает вытяжное кольцо… Страх — чувство, я бы сказал, невысоких натур…

Дав высказаться новоявленному «теоретику», я тихо отозвал его в сторону.