Александр Бестужев-Марлинский - Письма к Н. А. и К. А. Полевым

Ваш душою Александр Бестужев.

1834. 12 мая.

Г. Тифлис.

Не помню хорошенько какого вздору написал я к вам, любезный друг Ксенофонт Алексеевич, из Тифлиса. И не мудрено. Весть о падении Телеграфа перетасовала все моя понятия. Но что сказано, – сказано, что сделано, – сделано; предадим минувшее минувшему, сам себя не вытащишь из болота даже за волосы.

22-го мая покинул я за собой Тифлис, пустой для меня, ибо я проводил, за три дня, брата на воды. Это будет чудный город со временем, это один след победной стопы Европы в Азии, только один! Другие города Закавказья нисколько не глядят Русью; да и в Тифлисе одни стены европейские, все прочее неотмываемая Азия. Со всем тем, я люблю тифлисские вечера и ночи: это ни с чем несравнимо! И как пленительно! По кровлям как тени пляшут Армянки черноокие под звуки бубнов; везде веют белые чадры и розовые кушаки, везде говор и песни, и порой несется удалая толпа всадников по улицам, обрызгивая искрами облака летящей вслед их пыли. В синеве плавает златорогий месяц и осыпает жемчугом вершины окрестных гор, наводит чернеть на башни, над ними возникающие, а между тем Кура плещет, крутится и буйно катит мутные волны свои мимо скал берегов под смелую арку моста. Да, я по целым часам стаивал на этом мосту, любуясь как утекает вода, прислушиваясь как засыпает шумный город, убаюканный песнью реки, под ароматическим дыханием, наносимым из садов, или слиянным с быстриною! О, прелестен Восток, прелестен май Востока! Дики, но увлекательны беседы Азиатцев в садах их; зато всяк ли может оценить это? Едва ли двое из тысячи. Не сбросив с себя европейства у ворот карантина, не закружив мысли обаянием природы, не понимая языка песен, вы будете мертвец среди кипения жизни. Я не был им. Плавкая природа моя на время переливается во все формы, принимает цвет окружающих ее предметов; забывает мысль и думу на груди природы, как забывает иногда тело и мир на газовых крыльях думы. Люди, впрочем, гадки в Тифлисе, более чем где-либо в Азии: там все торгует собою и другими.

Наконец брат уехал, и я за ним снялся и полетел как гусь против течения реки; проехал сквозь Гори и въехал в ущелье Борджомское, которое должен был огибать по гребню, висящему над бушующею Курой, которая залила, размыла, сорвала нижнюю дорогу и опрокинула мосты. Если бы для меня было еще что-нибудь ужасное на свете, я бы сказал, что эта дорога почти страшна; но зато как она прелестна! что за дикие, грозные виды, что за разнообразие видов! Вероятно, вы будете читать ущелье Борджомское в двух копиях, ибо я встретился там с описателем Гори, который обещает быть недурным писателем. Главное, что меня занимало так – это геология. Борджом есть редкий урок ее, и я приехал в Ахалцых с полными карманами обломков базальтов и наплывных пудингов.

Климат здесь русский; окрестности наги, но горы красят все. Крепость – куча развалин. Скука, я думаю, не съест меня здесь, я буду отражать ее пером; но самому почти нечего есть: мясо крепче башень, и готовить его не умеют вовсе. Есть добрые люди между кучами сплетников; но начальники мои благородные люди, и с этой стороны я покоен. Что дальше даст Бог – аськаю; окрестность задернута туманом.

Вы просили не урежать письмами; но в пути мог ли я исполнить это? Подумайте и не вините меня. Самому отрадно отвесть душу словом искренности, да не всегда-то можно, чего хочется.

Обнимите крепко брата Николая. Теперь занят устройством своей норки, – ни кола, ни стола, а в Азии это не безделица; кончив, напишу и к нему послание. Будьте счастливы дома, если нет счастия в свете.

Ваш душой Александр Бестужев.

1834, Мая 31 дня.

Ахалцых.

Я служу в 1-м Груз. лин. батальоне.

Достойный и любезный друг, Ксенофонт Алексеевич! Да, нам должно давать друг другу знаки жизни письмами, потому что печатная струя Телеграфа иссякла. Впрочем, как вы извещаете и как я надеялся, деятельность ваша возьмет только другую стезю на пользу отечества, но не оскудеет вовсе. Я – другое дело; я так далек от всех возможностей чем-либо стать полезным, от всех подстреканий далее стать известным, что сесть за перо для меня теперь – барщина. Если бы теперь еще велась Жуковская мода, я бы мог сказать про себя:

но только сказать, а не доказать. Изредка шевелится что-то в душе моей, и порой если не стреляет, то срывает с полки в уме; дремлю я, но еще живу, живу с природою, которая здесь не прелестна, зато своенравна, своелична, дика. Я только что возвратился с Аббас-Туманских горячих вод, где провел восемь дней, карабкаясь на базальты, бродя по сосновым дебрям, купаясь в серных ключах. Трудно, невозможно себе вообразить, не видя здешних гор, что это за картина, она ничего не имеет схожего с пластовыми горами; это пирамиды елевидные, это стены, взброшенные в воздух, это кристаллы, перетасованные как колода карт, это застывшие волны камня, изорванные, измученные, стопленные в жерле, вздутые вулканом. Здесь уже нет иных пород кроме огневиков, здесь вся окрестность литая, а не осадочная. Какое богатое поле для геологии! Мои карманы разговаривают между собой бряканьем камней, уверяют, что могут свести с ума С. – Петербургское Минералогическое Общество – недалека дорога, правда!.. А все-таки я мог бы закинуть в мозг ученых камешка два-три, и, право, не раскусят они их; наши геологи умеют только раскладывать, а не разлагать ископаемые.

Завтра, для того чтоб закалить свое тело, иду на кислые воды, сказывают, очень полезные, оживляющие. Давай Бог, чтоб они оживили мой дух, как и его оболочку. Заботы купанья, и потом отдых или заветная прогулка, не дают досуга заняться письмом; зато я без устали читаю Байрона и кой-какие французские книги новой школы. Не знаю, читали ли вы Les Intimes … Это все случается в свете; но не постигаю, что за мысль выставить женщину, которая просто мерзка! Это убивает интерес в желтке, да притом Mr. Granger прост непозволительным образом.

Сенковский зазнался не путем. Телескоп не с того конца почал его: ему должно было доказать, что русская словесность и не думает вертеться от того, что он дует в нее в два свистка; ему надобно было, доказать его ничтожность и наглое самохвальство. Ему предрекают, что он испишется – я говорю, что он уже исписался , ибо ворованного станет ненадолго… У него есть смелость, есть манера, недостает безделки – души, и другой безделки – философии. Его определение романтизма – жалость и шалость вместе. Общиплите его (я могу на свой пай показать, откуда он взял 3/4 своих шуток и выражений), и вы найдете, что оригинального у него только бесстыдство да нелепость.

Статью брата пошлите куда угодно. Только там, где сказано о кресте Андреевой горы, прибавьте: «А теперешний мраморный крест водружен г-м Кохановым, бывшим приставом горских народов, не упомню в котором году.»