Валерия Алфеева - Паломничество на Синай

Какая простота и ясность в любом слове святых отцов: сердце, не согласное, жизнь, не согласованная с законами Божиими — начало и причина смертного тления. Ибо Тот, Кто сотворил нас, знает и законы, по которым мы оживаем и умираем, и Он дал их в вечных заповедях на Синае.

Заповедь — ограждение и защита жизни; разрушение ограды — выход через пролом в зону смерти. Грех — это смерть души бессмертной.

Вечность и время взаимопроникновенны — избранная здесь жизнь будет явлена полнотой бытия теперь и райским блаженством после того, как от Духа Божия восстанут наши сухие кости под новым небом на новой обетованной земле. Но выбор этот дорого должен быть оплачен.

Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло… Избери жизнь..

По благословению Владыки отец Павел ведет меня и молодую паломницу-гречанку Кириаки к преподобному Иоанну Лествичнику. Отец Павел в подряснике и длинном жилете, с рюкзачком за плечом идет впереди, изредка оборачиваясь и ожидая нас. В монастыре он один из двух священников, служащих череду. Другой, уже старенький отец Адриан, отслужив две недели, уходит за гору в свой скит Галактиона и Епистимии. А отца Павла в свободные от богослужений часы я часто вижу в саду — в той же скуфье, высокий, худой, с порывистыми движениями, он то поливает из шланга грядки, осыпая их веерами брызг, то подпиливает и обрубает сухие стволы или ветки. И даже сверху и издали — а я вижу его от ограждения площади перед монастырем, ниже которой развернута длинная панорама сада, — кажется, что он с азартом отдает нерастрачен-ные силы возделыванию сада.

За площадью с витринами магазинов поселка Санта-Катарина, за его окраиной, дорога поворачивает в ущелье, противоположное долине Леджа: отец Павел останавливается и показывает взглядом — там, между крутыми срезами гор, за высокими итальянскими тополями в роскоши золота и зелени — монастырь Сорока мучеников.

Спускаемся по осыпающейся каменистой дороге между склонами, по которым разбросаны дома бедуинов. Двое мальчишек выглядывают из-за низкой ограды и вдруг стремглав, с каким-то воинственным пронзительным кличем кидаются наперерез: «Карабелла! Каравелла!». И вот уже с другого склона несется орава детей с тем же ликующим воплем и окружает нас. Отец Павел развязывает рюкзак: появляются пачки фломастеров, блокноты, тетрадки, карандаши. Все это мгновенно исчезает за пазухой или в карманах маленьких бедуинов, снова протягивающих темные ладошки. Дети лет от пяти до двенадцати прыгают вокруг него, кричат, когда он вынимает из рюкзака горсти конфет в ярких обертках, толкаются, каж-дый старается выхватить конфеты первым: «Карамелла! Карамелла!», и еще какое-то арабское слово выкрикивают они порознь и вместе.

Отец Павел, поворачивается на мгновение — лицо оживленное, с выражением радостным и смущенным:

— Знаете, что они кричат?! — «Я не брал! Я не брал!»

Он опускает руку в рюкзак, достает пригоршни конфет.

«Карамелла!» — доносится со склонов впереди, и прежняя орава пополняется новыми бедуинчиками, самые маленькие дергают за полу подрясника, чтобы обратить на себя внимание, те, кто повыше, хватают отца Павла за руку, и все кричат: «Я не брал!»

Кириаки, с прямыми, до плеч, золотыми волосами, с ласковым выражением карих глаз под золотыми ресницами, переводит медленный взгляд с детей на отца Павла, на меня:

— Здесь вокруг очень бедные селения… У детей ничего нет…

Так мы и продвигаемся в глубь ущелья, через каждые метров двести попадая в окружение и выбираясь из него ценой малого выкупа, доставляющего отцу Павлу нескрываемое удовольствие: для того он и нес за плечом рюкзак, как Санта Клаус. Ему лет пятьдесят пять, в густой нестриженной бороде еще нет седых волос, оживле-ние делает моложе его лицо со светлыми улыбающимися глазами.

— Очень бедные селения… — повторяет он. — Непонятно, чем живут…

И обрывается, словно наткнувшись на отсутствующее выражение моего лица, которого я до этого не осознавала. А мне вдруг вспомнились нищие, появившиеся на наших улицах и вокзалах, женщины с грудными детьми, сидящие в жидкой весенней грязи на ступеньках в метро, старушки, низко повязанные платком, низко склонившиеся над протянутой дрожащей ладонью… — и это после новых долгожданных и громко возвещаемых преобразований.

Вспомнилось где-то опубликованное письмо: мать — пьяница, отец в тюрьме (или наоборот), бабушка-инвалид осталась с двумя маленькими детьми, утром они плачут: «Бабушка, дай каши!», а она отвечает: «А у меня нет»…

И еще вспомнились наши ребятишки на Казанском вокзале, робко, с затаенным ожиданием в глазах обступившие группу веселых туристов из Германии, разламывающих для себя плитки шоколада, — дети победителей… Многие из них и не видели таких блестящих карамелей.

Не станет ли наш народ беднее бедуинов, если Бог превращает реки в пустыню и источники вод — в сушу, землю плодородную — в солончатую, за нечестие живущих на ней?..

Лет двадцать назад мне подарили кусочек зернистого гранита из пещеры святого Иоанна Лествичника, камешек лежал на чаше подсвечника, как осколок метеорита, упавшего из звездных пространств. Могла ли я вообразить, что сама войду в эту пещеру? Тогда, впервые погружаясь в бездонную глубину святоотеческих писаний, среди первых великих творений я прочла «Лествицу». И это оставило впечатление вещаний из иного мира, с которым у моей жизни не было реальных соприкосновений, мне не на что было там опереться. «Исшедший из мира… да не прерывает безгласных рыданий сердца до тех пор, пока и он не увидит Иисуса, пришедшего и отвалившего от сердца камень ожесточения и ум наш разрешившего от греховных уз, как воскрешенного Лазаря…» Живя в миру среди себе подобных, человек не может увидеть их мертвецами, а весь многоцветный, многозвучный и многозначный мир — как зону смерти с зияющим провалом в сердцевине. А любовь, творчество, бессмертное искусство? Для меня только начиналось счастливое открытие православия, связавшего все разорванные звенья и заполнившего все пустоты секуляризованного бытия. Меня захватил светоносный поток богословия, но тогда оно еще казалось увенчанием других познаний, синтезом и возведением на высший уровень всего данного, а не исходом из него. Зачем эти самоистязания, слезы, пепел, ржавые вериги и погружение в пещерный мрак, если над миром уже воссияло Солнце правды, и ты, наконец, узнал об этом?

Предстоял долгий путь — литургической жизни, прозрения бездны между «понимать» и «быть», или «знать» и «иметь» и бессилия перейти эту бездну, разрушения временем в прах того, что казалось твоим непреложным достоянием, земных утрат, скорбей, сокрушения сердца и покаяния — пока не начался этот непрестанный плач над своей душой, как гробом Лазаря.