Валерия Алфеева - Паломничество на Синай

Но в течение нескольких дней в домике для гостей многолюдно и шумно: к монаху Даниилу приехали родители и сестра. Отец коренастый, седой, лет семидесяти, громко здоровается со мной по-русски и рассказывает, что его семья переехала в Грецию из Абхазии, когда он был ребенком. А мать тоже громко обращается ко мне, но по-гречески, и весь день месит тесто, печет пироги с сыром или травами. Оба очень довольны тем, что у них трое сыновей, и все монахи.

Однажды по пути из поселка Владыка вместе еще с одним монахом и со мной заезжает в кафизму Двенадцати апостолов, и мы застаем там всю семью. Большой дом в саду, обставленный с достатком, с занавесями на окнах и пологом над широкой кроватью, похож на крестьянский дом в Гаграх; и в церкви у отца Даниила все прочно, покрашено, убрано, хотя и пустовато. Слово «кафизма» — означает как чтение из Псалтири, во время которого в церкви можно сидеть, так и место отдыха, — возможно, некую промежуточную форму между отшельнической жизнью и жизнью уединенного благочестивого труженика.

На террасе стоит телескоп, обращенный к незримым сейчас звездным мирам, — движение их любят наблюдать здесь монахи.

Нечаянным гостям выносят по крохотной, как наперсток, рюмке араки и пироги с картошкой. На десять минут за столом представлены все уровни церковной жизни: от современной молодежи — в лице сестры отца Даниила, милой девушки с крестиком на шее, но явно без аскетических склонностей и в такой короткой юбке, что когда она садится, мать поспешно прикрывает ее колени кухонным полотенцем, — от прочной крестьянской семьи родителей и «прослойки» православной интеллигенции в моем лице — до монашества и высшей церковной иерархии. Владыка благословляет нашу общую трапезу.

— В Абхазии теперь война? — говорит старик, явно сострадая прежней родине. — Почему мы тут сидим, у нас — мир, а там везде война?

Может быть, потому, что в ту или иную меру — в меру приближения к Богу — мы изнутри свободны, а «там» считают, что свою свободу можно только отнять у другого?

Все провожают нас до ворот и долго машут руками. А мы пересекаем устье долины Леджа, чтобы заглянуть еще в одну кафизму, очень похожую на прежнюю:

белый дом с одним монахом и церковью Рождества Богородицы. Только вокруг дома зеленеет молодой виноградник, и небольшой загон оглашается блеянием рыжих коз; бедуины приходят их доить, а молоко приносят по утрам к братской трапезе.

Отец Адриан увидел нас раньше, чем мы его. Отворяется дверь в ограде, и старец, впустив нас в скит, благословляет Кириаки, приходившую раньше, потом Елену и меня. Кажется, он нас ждал и рад посещению. Он ведет вдоль стены и останавливается под фанерным навесом, дающим слабую тень. На грубо сколоченном табурете лежит выгоревший подрясник с воткнутой большой иглой, — отец Адриан штопал его перед нашим приходом: это его рабочая одежда, а всего их две. Из-под навеса на ближнем плане видны коричневые изломы ущелий и каменистая тропа к скиту; на дальнем плане, над вершинами и зубцами гор — пик Моисея, — не из каждого скита открывается такая высота и даль.

Обитель сокрыта за хребтом горы святой Епистимии, ограждена каменной стеной в два человеческих роста. По верхнему краю стены выставлены обломки камня наподобие крепостных зубцов — для красоты или для устрашения неприятеля; но главное ограждение и защита — вознесенный над входом железный крест.

Маленький, худенький, с изборожденным морщинами лбом и слабо развитым подбородком, в выгоревшем и заштопанном подряснике с кожаным поясом и выгоревшей плоской скуфье, старец идет перед нами в другой конец скита и как гостеприимный хозяин показывает свои владения. Вот водоем, который он вырубил в скале: тонкая струйка сочится из камня и наполняет каменную чашу. На зеркале воды плавают белые лепестки: этот куст розы он посадил сам. «А это мои сад…» — две круглые клумбы: землю пришлось носить ведрами из монастырского сада, около часа подъема по крутой тропе, высеченной в скалах. Еще благоухают мелкие лиловые цветы Элизы, вдоль стены приютился дымчатый иссоп, нежно розовеет шиповник.

Глаза отца Адриана смотрят вокруг с детской радостью. И правда, какой это избыток жизни для каменной мертвой пустыни — родник, два цветущих куста, птичка с глянцевым черным оперением и оранжевым глазком, спорхнувшая к воде, чтобы на мгновение в ней отразиться и припасть к своему отражению желтым клювом…

Старец говорит по-гречески, Кириаки для меня переводит. Ее карие глаза под соломенного цвета ресницами сохраняют обычное кроткое и печальное выражение, прямые волосы до плеч отливают на солнце золотым блеском, на непринимающей загара коже выступил легкий румянец. Каждое раннее утро мы вместе приходим в храм на литургию, а потом я вижу эту милую девушку с книгами Иоанна Мосха или аввы Дорофея. Есть в ней сокрытая болезнь, вызывающая головокружения и обмороки, но, возможно, и побуждающая искать исцеления и прибежища в церкви.

Та или иная болезнь — тела, души или духа — есть в каждом из нас, но не все ее сознают и не все ищут исцеления, чаще хотят забытья.

Елена, тоже гречанка возраста Кириаки — лет двадцати семи, черна, худа, одета в пестрые цыганские юбки одна поверх другой, в ушах и в проткнутой ноздре по золотому кольцу. Несколько дней назад она откуда-то прибыла одна с воспалением легких и высокой температурой, но без денег, долго сидела, привалившись к стене у канцелярии, пока по благословению Владыки ее не разместили в нашей гостинице на лечение. Кириаки подогревала козье молоко, из монастырского госпиталя приносили лекарства. Через пять дней Елена поднялась, выстирала и высушила на солнце юбки, выкурила на пороге самодельную сигарету и пошла с нами в скит. Как и всякая гречанка, она крещена в православие; но к церковной жизни непричастна. Муж ее бросил, и она странствует по свету, — чем кормится, на какие деньги ездит? Кириаки советует ей отдохнуть после болезни, погостить, например, в Фаранском монастыре, но Елена только усмехается и пожимает плечом.

В скиту есть крохотная церковь — четыре-пять квадратных метров, достаточная для одного монаха. Есть дом, чуть больших размеров, без окон, без имущества, только слошь увешанный внутри иконами и картинками к житиям святых. Отдыхая от жары, мы сидим на скамье за длинным столом, на нем керосиновая лампа, запотевший глиняный кувшин с водой и две миски с карамелями, предназначенные равно как для званных гостей, так и для маленьких бедуинов, не ленящихся совершать частые набеги. Монах наливает всем по кружке холодной воды и усаживается у торца стола, благожелательно поглядывая на нас.