Николай Тарианов - Невидимые бои

Лишь несколько месяцев спустя поняли следователи свою ошибку. Стойко вели себя на допросах Борисов, Кузьмин, Иванов. Три коммуниста, крепко, дружески поддерживавшие друг друга, — это большая сила. Перед этой силой оказались бессильными провокаторы.

Кузьмина и Иванова убрали из камеры 101. Дальнейшую их судьбу Николай узнал значительно позже.

Все реже вызывал Кутинцев на допрос Николая. Теперь, во время их все более редких встреч, Николай чувствовал в поведении следователя растерянность. По инерции следователь еще задавал провокационные вопросы, но уже явно не надеясь на успех задуманной провокации.

Николай видел: подавлен, расстроен его следователь. Похудел. Часами высиживает на допросе, не задавая ни одного вопроса, тупо уставившись в пространство. Неужели ему уже ясно, что его подследственный ни в чем не виновен? Когда Николай обращался к нему с каким-нибудь вопросом, Кутинцев вздрагивал и, не отвечая, отсылал его в камеру.

Интуитивно Николай чувствовал: тяготит следователя отнюдь не проблема его успехов во французском — язык он окончательно забросил уже давно. Нет, дело тут явно не в этом. Что-то происходит там, на воле. Какие-то серьезные события в стране выбивают Кутинцева из привычной колеи, лишают покоя, заставляют — не впервой ли? — о чем-то размышлять. Видать, нелегки эти раздумья — не одна жизнь, наверное, на совести этого робота, если, конечно, у него еще осталась совесть.

Глядя на своего, теперь уже побежденного противника, Николай радовался. Выдержал. Не сдался. Не сломили. А ведь мог дрогнуть, упасть на колени, начать просить, умолять. И погибнуть — опозоренный, оплеванный, оскорбленный, униженный. Да, Николай, ты выполнил свой долг коммуниста-чекиста. Чекисты не сдаются. Сдаются их враги.

И тут же, туманными клубами, поднималась в душе тревога. Где Таня? Что с ней? Как она? Дети? Живы ли? Здоровы? Разумеется, ему — не осужденному преступнику, а только «подозреваемому» — не разрешали узнать об этом, чтобы усугубить, усилить, сделать невыносимой моральную пытку. Признаться, недобрыми, ох недобрыми глазами глядел в ту пору на Кутинцева Николай, хотя и знал: дело не только и не столько в нем. Это пешка, слепое нерассуждающее орудие. Впрочем, теперь в автомате зарождалось какое-то подобие мысли, какие-то чувства. Чувства ли? Скорее — страх за свою выхоленную, горячо обожаемую и тщательно ухоженную шкуру.

Радостные предчувствия волновали Николая, когда вечером сидел он в своей камере. Более вежливыми стали конвоиры, хотя они и не говорили ему, что умер Сталин, что в стране повеяло первыми запахами весны.

Сталин… Часто думал о нем Николай в эти четыре года. Сперва как о человеке, на которого — высшая, последняя надежда. Он все знает! Он не допустит жестокой несправедливости! Он разберется, поставит все на место. Но шли месяцы, годы, а ничего не становилось на место в горькой жизни Николая. И надежда сменялась упреком. Как можешь ты допустить, чтобы творилось твоим именем такое? Нет, партия и Сталин — это не одно и то же. Партия, как и народ, вечна. Партия — это самое чистое, самое лучшее, что накопило за века своей истории человечество. Как боятся нашей партии враги прогресса, враги человечества, видя, как на небывалые подвиги идут люди волей партии, во имя партии, ради ее победы, ради торжества огромной, захватывающей дух идеи счастья всего человечества. Партия строга. Партия требовательна. Но она не жестока и не бездушна. Она карает виновных и ограждает неповинных.

А может быть, все-таки так нужно? — подумал однажды Николай. Может быть, правы те, кто считает, что лучше пусть погибнут десятки неповинных, чем уйдет от ответственности, от заслуженной кары один виновный?

Как же быть? Наказывать невиновных, чтобы не ушли от кары виноватые? Или отпускать виноватых, чтобы не наказать безвинных?

Ни то, и ни другое, заключил Николай после долгих раздумий.

Нужно, чтобы не ушел от ответа ни один виновный. И чтобы не пострадал ни один неповинный. Только так может думать, так решать эту проблему наша партия.

Трудно? Да. А разве не трудно было отцам делать революцию? Отстаивать ее от душителей-белогвардейцев, Черчилля, его Антанты, японцев и американцев, пришедших было на землю Революции наводить мечом свои гнусные порядки. А разве не трудно было сотням, тысячам таких же, как ты, слугам народа, солдатам партии выполнять свой долг, погибать в застенках белогвардейских контрразведок, замертво падать в боях? Они смогли. Смог и ты — скромно, честно выполнять задания, работать вместе со своими друзьями-чекистами. Смог устоять в поединке с провокацией. Значит, сможешь ты, значит, смогут все делать так, чтобы всегда царила в мире Справедливость.

Предчувствуя близкую свободу, Николай часто заглядывал себе в душу. Как будешь теперь? Уйдешь в глубокую нору личных переживаний? Отдашься чувству обиды — чувству, собственно говоря, не очень несправедливому? Отойдешь в сторонку?

Ни в коем случае! Скорей в ряды партии! К друзьям, хотя, отгороженные от него высоким тюремным забором, и не могли они прийти на помощь ему. Нет, не было в Николае обиды. Была стальная, туго заведенная пружина. Вперед! Только вперед! Есть счастье в битве. Есть счастье в победе. Помнишь, что ответил Маркс на анкету?

— Ваше представление о счастье?

— Борьба!

Здесь, в тюрьме, ты боролся, здесь ты победил — ведь провокаторы — это враги едва ли не более опасные, чем агентура империализма. А победа над врагом — высшее счастье для человека.

Свобода пришла сразу. Во второй половине дня Николая «доставили» к новому заместителю министра государственной безопасности. Это был давний знакомый Николая по чекистской работе. Николай сидел в кресле в солидном приятном кабинете, с наслаждением вдыхая запахи дома, где работал не один десяток лет. Заместитель министра говорил с ним мягко и просто, не как с заключенным, а как с прошлым — и будущим — товарищем по работе.

— По указанию Центрального Комитета все дела на арестованных — осужденных и подследственных — пересматриваются.

Вот она, родная мать — партия. Вот ее сильная, строгая и нежная материнская рука. Дошла. Убрала, отбросила с дороги провокаторов, авантюристов, врагов. Подняла, поддержала своих сынов.

Николай не знал, что ответить заместителю министра — ведь формально он был еще заключенным. Был ли он еще «гражданином» или уже товарищем? Огромные чувства нахлынули на него, подхватили, понесли. Худой, истощенный, с распухшими суставами, он радовался не только за себя, не своей личной свободе. Нет, он радовался победе над злом, торжеству справедливости.

— Спасибо, — негромко, хрипло твердил он.