Николай Тарианов - Невидимые бои

Заместитель министра понимал состояние Николая. Но он не мог скрыть от него тяжелой вести.

— Ваш отец скончался в тюрьме три месяца назад. Кровоизлияние в мозг. До конца остался он таким, как был, — коммунистом-революционером, не знающим страха.

В кабинете воцарилась тишина. Николай молчал. Заместитель министра понимал: не нужно никаких слов.

Потом он сказал, что уже послано срочное распоряжение вернуть из ссылки жену. Она здорова. Как будто здоровы и дети…

Все-таки судьба оказалась и жестокой и милостивой к нему. В конце концов все наладится. Только не распуститься. Не уронить себя в своих же глазах.

Начальнику тюрьмы было приказано освободить Николая засветло. На московские улицы уже опускались сумерки. Четыре года, 1460 дней, 35 040 часов не казались теперь Николаю такими долгими, такими бесконечными, как эти десятки минут.

Не так-то просто, оказывается, вернуть человеку волю. Нужно выполнить формальности. Суетливо возвращали Николаю его деньги — несколько десятков рублей, часы, ручку, ремень — все, что было отобрано четыре года назад. Торопились, едва не сбивая друг друга с ног, — приказ есть приказ.

Тяжелый полиартрит бросил Николая на костыли, утяжелил распухшие суставы. Прикосновение к ним вызывало острую режущую боль. Но он не ощущал сейчас боли.

Как и в день ареста, подполковник пребывал в состоянии полушока. Медленно заводил он часы, прислушивался к их тиканью: все это время они стояли. Открыл ручку, попробовал писать — чернила давно высохли. А работники тюрьмы торопили, нервно поглядывая за окно на почти стемневшее небо…

На этом, собственно, можно было бы и закончить рассказ о судьбе чекиста. Но читателя, естественно, интересует судьба остальных участников этой истории.

Кутинцеву действительно пришлось выступать на новых судебных процессах. Два раза. Первый раз бывший полковник давал свидетельские показания на суде над Абакумовым и его бандой в Ленинграде. Он уже заканчивал выступление, когда в зале появился Павел Кузьмин — исхудавший, почти черный от загара, но энергичный и подвижный. Руководитель партийной организации камеры 101 только что прибыл из Магадана. В суд пришел прямо с вокзала. Попросил слова в качестве внеочередного свидетеля. Долго, подробно, в деталях рассказывал суду о преступной деятельности Кутинцева.

— На скамье подсудимых ему сидеть, а не свидетелем выступать, — закончил свое гневное правдивое слово Кузьмин.

Тут же, в зале суда, Кутинцев был взят под стражу. В следующий, последний раз он выступал уже перед судом — ответчиком. Суд приговорил исключенного из партии соучастника преступников-провокаторов к 15 годам заключения в исправительно-трудовых лагерях.

Как мы уже видели, Павел Кузьмин выдержал все испытания следствия, режимной тюрьмы и лагерного заключения. Полностью реабилитированный в 1954 году, он вернулся на партийную работу.

Михаил Иванов, изолированный от своих товарищей, окончательно надломился. Он не вынес изощренных издевательств, лишился рассудка и скончался в тюрьме, так и не дождавшись реабилитации.

Четыре месяца лечения и отдыха на чудесном Рижском взморье вернули боеспособность Николаю Михайловичу. И вот полковник государственной безопасности Борисов сидит уже в своем старом кабинете строгого здания на улице Дзержинского.

Волей партии ему — в составе широкой комиссии — поручено было срочно пересмотреть дела чекистов, обвиненных их бывшим руководством в различных государственных преступлениях.

А таких дел было множество.

Многие, очень многие погибли. На Борисова смотрели с фотографии люди, которых уже не было в живых. Но партия властно требовала восстановить добрые имена сынов революции. И Борисов готовил для Центрального Комитета партии подробные справки, проекты выводов и заключений. Тяжелая, очень тяжелая работа. Но она поручена ему партией. И он выполнит ее до конца.

А впереди — новая и сложная работа по обезвреживанию опасного противника. Невидимые бои продолжались.

Профессор Корнелий Савельевич Михайлов проснулся очень рано: он ощущал легкое недомогание. Болеть он привык сидя. Поэтому, как это часто бывало в подобных случаях, он осторожно, стараясь не разбудить Софи, встал, натянул на пижаму халат и прошел в свой заваленный книгами кабинет.

Усевшись здесь в холодноватое кожаное кресло, профессор заново переживал события вчерашнего дня. А события эти были небывалого, прямо-таки эпохального значения. Ракетная система, в создании которой участвовал институт, возглавляемый Корнелием Савельевичем, великолепно взлетела, последовательно сбросила — в точно назначенные моменты — выработавшие топливо ступени, прошла ровно столько, сколько ей было положено — а положено было немало, — и приводнилась точно в рассчитанном районе, приведя в состояние крайнего смятения офицеров многочисленных наблюдательных судов американского военно-морского флота, «случайно» оказавшихся в этом районе, несмотря на публичное предупреждение ТАСС, а точнее, именно благодаря этому предупреждению.

Наблюдательные суда — из них так и выпирало плохо замаскированное военное происхождение — с риском угодить под последнюю ступень ракеты и порадовать тихоокеанских акул новым разнообразным меню, лезли прямо-таки на рожон в надежде поймать хотя бы осколок корпуса, чтобы узнать хоть что-нибудь о советском ракетостроении, вымахнувшем теперь далеко вперед.

С волнением вспоминал об этом профессор. А в спальне Софи, жена профессора, еще мерно дышала вздернутым, обильно намазанным заморским кремом носиком. Носик этот, собственно, и был главной причиной, по которой два года назад профессор, замордованный пятилетним вдовством, непривычно, студенчески заикаясь и краснея, предложил неизвестно как появившейся в его непосредственной близости Софье Матвеевне руку и сердце. И то и другое мало интересовало высококвалифицированную даму. Но она знала, что рука и сердце принесут ей также прекрасную квартиру, машину и солидный счет в сберегательной кассе, точных размеров которого бессребреник Михайлов даже не знал. Значительно лучше была осведомлена на этот счет его будущая супруга.

Софья Матвеевна согласилась с неприличной поспешностью. Она цепко ухватилась за предложение, и уже через пять минут все пути к отступлению — если бы он догадался отступить — были для профессора отрезаны.

Весь следующий день квартира профессора напоминала не то эвакопункт, не то таможню, не то Сухаревский рынок времен нэпа. Всюду стояли потрепанные, но с отчетливыми иноземными наклейками чемоданы, разваливающиеся от дряхлости шляпные картонки, чехлы, накидки, чехольчики.