Владимир Илюшенко - Отец Александр Мень: Жизнь. Смерть. Бессмертие

Любопытно, что о. диакон, бывший референт Патриарха Московского и Всея Руси Алексия II, фактически выступил здесь против своего патрона. Напомню, что в недавнем интервью Патриарх сказал: «…Ни одно из его (о. Александра. — В. И. ) суждений не противоречит сути Священного Писания, где как раз и подчеркивается, что «надлежит быть разномыслиям между вами, дабы явились искуснейшие»(1 Кор 11, 19)» (см. «НГ», 10.06.1992). Искуснейший явился, но он не признается А. Кураевым и его единомышленниками в качестве истинно православного, поскольку их, видимо, не устраивает разномыслие. О. диакону, безусловно, хорошо известно понятие «теологумена», т. е. «частного богословского мнения», вполне допустимого в Церкви, в том числе с точки зрения канонической. Это мнение может быть спорным, но коли оно «не противоречит сути Священного Писания», его никому не вменяют в вину. Почему же в этом отказывают о. Александру?

Если бы сейчас восстал Христос и выступил с проповедью, Его взгляды наверняка были бы для наших блюстителей чистоты православия спорными и сомнительными, а точнее, неприемлемыми. Чем ближе человек ко Христу, тем дальше он от современных фарисеев, которые чтут лишь букву Писания (суть для них безразлична). Тех же Отцов Церкви в свое время считали еретиками и гнали их, а теперь они канонизированы и каждое их слово освящено богословским авторитетом.

Так будет и с о. Александром. Он и сейчас в центре духовной жизни, и сейчас ему не могут простить близости ко Христу, яркости таланта, и сейчас его гонят и ненавидят. Это свидетельство. И о нем и о самих себе.

Вслед за Лёзовым А. Кураев объявляет о. Александра популяризатором, который «новых идей… не выдвигал». Безапелляционно и категорически автор глаголет: «…имени о. Александра Меня… не будет в истории русской философии и богословия». Откуда такая уверенность? Может быть, о. диакон намерен сам писать эту историю? В свое время Н. Бердяев назвал теологию о. Павла Флоренского «стилизованным православием» (т. е. тоже «сомнительным»). Я не стал бы сравнивать Н. Бердяева с А. Кураевым, но его оценка не помешала Флоренскому войти в историю русской философии и богословия.

Флоренский был убежден, что вероисповедные различия, при всей их важности, должны быть поводом «не к вражде, а, скорее, к чувству солидарности христианского мира и к благоговению пред путями Промысла». Превозношение одной конфессии над другой, по его мнению, ведет к сектантскому самозамыканию. Любителям артикулировать «особость» православия хотелось бы напомнить и другие его слова: «Нежелание признать Церковь как Полноту по существу своему есть ересь и сектантство, из какого бы исповедания ни исходили подобные голоса» (журнал «Символ». Париж, N 21, июль 1989, с. 77). Что до о. Александра, то он переживал разделение христиан как общий грех и нарушение воли Христовой и верил, что «в будущем грех этот преодолеется, но не на путях превозношения, гордыни, самодовольства и ненависти, а в духе братской любви, без которой призвание христиан не может быть осуществлено» (там же, с. 88).

А. Кураев жалуется на «негласную цензуру общественного мнения», запрещающую вступать в диалог с о. Александром. Судя по статьям в «Независимой газете», да и другим публикациям, этой цензуры нет. Но повторюсь: такой диалог никому не заказан, единственное его условие — внешняя корректность (в целом присущая данной статье) и научная добросовестность, т. е. по крайней мере отсутствие передержек (именно в них и уличил о. диакона игумен Иннокентий). Можно ли считать диалогом тот способ дискуссии со своим оппонентом, который избрал А. Кураев?

Еще один тезис автора: читатель будет обманут, если он, поверив рекламе книг о. Александра, будет искать в них «полное и адекватное изложение христианства». Не знаю, кто утверждает такое: я подобной рекламы не видел. Если всерьез говорить о христианстве, вряд ли под силу одному человеку, даже религиозному гению, «изложить его полностью». Сам о. Александр считал, что «христианство не имеет единой интерпретации, которая была бы ему полностью адекватна» («Радостная весть». М., 1992, с. 315), хотя следует признать, что его богословие, пусть не полностью, но достаточно адекватно выражает христианскую истину. Полностью адекватен христианству один Христос, и не стоит искать другого.

А. Кураев заявляет, что в гимназическом «Катехизисе» митрополита Филарета (XIX век) ошибок нет, а у о. Александра они есть (он уничижительно называет его книги «катехизисом для интеллигенции»). Что ж, пусть г–н учитель ставит свои оценки (первому — «пятерка», второму — «тройка») — дело от этого не меняется. Суть ведь опять‑таки в том, что предпочесть — букву или дух Писания (каждому свое). Занятно, что одновременно автор объявляет «путь проповеди о. Александра» чем‑то архаичным: он «уже не подходит для сегодняшнего дня и надо искать другие пути». Ищите. Но если вы заглянете в завтрашний (или послезавтрашний) день, именно этот путь вы и найдете, потому что это путь максимального приближения к Христовой истине.

Проповедь о. Александра устарела якобы потому, что «образ жизни и мысли 90–х не похожи на 60–е» (а он именуется «шестидесятником», язык, образ жизни и мысли которого сформировались в те самые годы, да так и окостенели). Это еще одна передержка (надо ли их считать?). О. диакон, видимо, просто не читал книг о. Александра, написанных в 70–е и 80–е годы, или его лекций и проповедей 1988 — 1990 гг. (а их было несколько сот). У него есть такая возможность. Если он захочет их прочесть (непредвзято) и останется на почве интеллектуальной честности, ему придется отказаться и от своего элегического морализаторства и от своего глобального вывода: «время о. Александра уже позади».

Отец Александр Мень — «человек на все времена». Он, как апостол Павел, умел говорить с каждым на его языке. Его жизнь была жизнью во Христе, а его проповедь, его книги обращены и к нынешнему и к грядущим поколениям. Вероятно, не случайно внимание к его творческому наследию обострилось именно сейчас, в момент резкой поляризации социальных и духовных сил, во многом определяющий наше будущее. Отец Александр, который осознавал необходимость новой евангелизации полуязыческой России и сделал для этого всё, что было в человеческих силах, работал на будущее.

Когда вспоминаешь отца Александра — думаешь: что все-таки было главным в нем? Его дар священника, исповедника, проповедника? Или талант философа и поэта? А может быть, его универсализм, целостное видение истины? Или талант понимания и сочувствия?

Всё это верно и всё важно, всё это грани его личности. Но постепенно приходишь к выводу, что главное не это, что есть нечто еще, скрепляющее всё воедино. Я думаю, что главное в отце Александре — это дар любви. Именно он, этот уникальный дар, связывает всё в единое целое, всё одухотворяя. Любой, кто соприкасался с Александром Менем (не обязательно его духовные дети), не мог не ощутить его любви на себе.