Владимир Илюшенко - Отец Александр Мень: Жизнь. Смерть. Бессмертие

«Читая воспоминания «профессиональных детей», я чувствую боль и стыд. Ведь личность А. В. Меня была гораздо значительнее, чем позволяют судить эти свидетельства». Услышав такое, в контексте лёзовской статьи, не знаешь, смеяться или плакать. Рекорд либерального фарисейства вряд ли скоро будет побит.

Среди прочего, Лёзов, как бы спохватываясь, задает себе вопрос: «Зачем я стремлюсь навязать ему (о. Александру. — В. И.) роль, на которую он сам не был согласен?» (фрейдистская обмолвка). Вот именно: зачем? Автор, по–видимому, считает этот вопрос риторическим и оставляет его без ответа. Между тем ответ есть.

Статья Лёзова завершается пометкой в скобках: «газетный вариант». Стало быть, впереди вариант журнальный (или книжный?), где грязь уже можно будет черпать ведрами [34] Позднее Лёзов именно это и проделал. . Учитывая предыдущие публикации, приходишь к выводу, что изничтожение о. Александра — не просто хобби, a idee fixe автора. Похоже, мы имеем дело с довольно распространенной болезнью, с тем, что можно назвать — «синдром Сальери».

Сальери — архетипическая фигура, которая воспроизводится в каждом новом поколении. Это человек — сродни Иуде. Не довольствуясь тем, чтобы оставаться честным и одаренным ремесленником, которому выпало счастье находиться рядом с духовным исполином, он посягает на большее, на высшее. Раздираемый сознанием своей неполноценности, не желающий признаться (ни себе, ни другим) в зависти к гению, он ненавидит его жгучей, всепроникающей ненавистью. Вначале он силится сравняться с ним, поверив ненаучную гармонию научной алгеброй. Потом, когда тщетность этих попыток становится очевидной, он убивает Моцарта (фигура тоже архетипическая). Если Сальери не может убить Моцарта физически, он пытается сделать это иным способом (отравленным пером), надеясь обречь своего врага на гибель нравственную, а еще лучше — на «смерть вторую».

Зависть — могучая страсть, потаенный двигатель многих преступлений. Человека, позволившего ей овладеть собой, она съедает без остатка. Она не знает нравственных запретов, не знает святынь. Напротив, чем недосягаемее ее объект, тем больше ей хочется унизить его, растоптать, вывалять в нечистотах.

Есть такой психологический закон: когда человек говорит о ком‑то другом, он еще больше говорит о себе. Здесь мы имеем как раз такой случай. Малюя желчью и грязью портрет отца Александра, С. Лёзов нечаянно нарисовал автопортрет, который прекрасно выразил его духовную сущность.

Вердикт, вынесенный Лёзовым, оборачивается против него самого. Но если человек впустил в себя зло, он дал на это свое согласие. Не только земная, но и посмертная участь такого человека вызывает тревогу, ибо наше слово отдается не только во времени, но и в вечности.

Отец Александр погиб. Но это вовсе не значит, что он побежден. Напротив, его победа несомненна и бесповоротна. Никому не дано поколебать и перечеркнуть ее, никому не удастся осквернить его ризы. Нам же остается благодарить судьбу за встречу с отцом Александром, за то, что нам выпало быть его современниками, за счастье знать и любить его.

Эта статья была уже написана, когда «Независимая газета» порадовала нас еще одним сочинением, на сей раз принадлежащим перу диакона Андрея Кураева («НГ», 18.03.1993). Сочинение озаглавлено «Сомнительное православие отца» (естественно, Александра Меня. — В. И.). Некий формальный пиетет по отношению к о. Александру, безусловно отличающий данную статью от хулиганского опуса Лёзова, все же не может скрыть, что она написана в жанре эпитафии, причем сугубо унижающей того, на чьей могиле она начертана.

Начав «о здравии», автор продолжил «за упокой». Человек Александр Мень, о котором сказаны добрые слова, постепенно (и прочно) затмевается христианским богословом Александром Менем, который добрых слов, оказывается, не заслуживает. В том же номере газеты Кураеву достойно ответил игумен Иннокентий (Павлов), что избавляет от необходимости подробно анализировать эту статью. Хотелось бы остановиться лишь на нескольких ее положениях.

А. Кураев пишет, что о. Александр не был церковным бунтарем, не боролся с Русской Православной Церковью и был согласен с ее учением. Совершенно верно: не был, не боролся и был согласен, потому что любил Церковь и делал всё для ее процветания и благополучия. Полагаю, что он прославил Церковь не только своим служением и своим творчеством, но и своей мученической смертью. Это, однако, не означает, что он мирился с выхолащиванием духа христианской веры в церковной практике. Мощное консервативное течение в Церкви и православие — по сути и смыслу вещи разные. Первое основано на ностальгии по прошлому, обрядоверии и букве Писания, второе — на свободе как бесценном Божественном даре, непреходящей новизне христианства, на его животворящем духе. Многие клирики боятся не то что реформации, а дуновения свежего ветра. Но это уже не христианство, а нечто иное. Христос создавал Церковь не для того, чтобы она окаменела в мертвом ритуале. Он говорил: «Се, творю всё новое» (Откр 21, 5).

А. Кураев горячо опровергает миф о том, что «свободомыслие» (почему‑то в кавычках) о. Александра «раздражало православных и это в конце концов стоило ему жизни». Потом оказывается, что речь идет не просто о православных, а о «церковной иерархии», потом — о «православных священниках и богословах». Согласитесь, что это понятия нетождественные. Но кто и когда выставлял православных священников и богословов «варварами, которые не знают других методов дискуссии, кроме топора»? Кто говорил, что они или церковные иерархи физически (топором) убили о. Александра? Нет, речь шла совсем о другом — о том, что одной из сил, инспирировавших убийство, были некоторые (подчеркиваю: некоторые) князья Церкви. Напомню слова о. Александра: «…противники Христа (беззаконный правитель, властолюбивый архиерей, фанатичный приверженец старины) не принадлежат только евангельской эпохе, а возрождаются в любое время под разными обличиями (Мф 16, 6)». Противники Христа (клянущиеся Его именем) были и противниками о. Александра.

Но кажется, основная задача о. диакона — не опровергать, а утверждать. А утверждает он другой миф — о неправославии или, по крайней мере, ущербном православии о. Александра. На каком же основании? А на том, что покойный священнослужитель не мог «артикулировать своеобразие православия», не видел отличий восточного христианства от западного и не умел «ясно о них свидетельствовать», а потому «в строгом смысле» его «нельзя считать православным богословом». Для таких ответственных заявлений нужны факты и весомые аргументы, а поскольку их нет, А. Кураев, подобно Лёзову, просто постулирует их. Доказать нельзя, но посеять сомнения можно.