Борис Носик - С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции

Отзывы о картинах, выставленных Зинаидой, были все как есть ободряющие: от вполне, впрочем, сдержанного серовского «милая, живая вещь» до самых восторженных. Среди последних выделялся пространный отзыв Александра Бенуа, напечатанный в кадетской «Речи», где Бенуа вел постоянную рубрику художественной критики. Это было очень весомое суждение. Не забудем, что именно А. Н. Бенуа был первым в России художественным критиком, который и ввел эту самую критику в газетный и читательский обиход, приучил публику смотреть, мыслить, спорить, хулить или восторгаться. Впрочем, даже и для многословного эмоционального Бенуа отзыв был на редкость пространным и безудержно восторженным. Именно этот отзыв возвестил русской публике о рождении мастера, да и в жизни Зинаиды утвердил целую эпоху, придав молодой художнице новой смелости. Не могу не познакомить читателя с этим фанфарной музыкой Зининого триумфа (часто ли такое бывает в жизни, даже такой продолжительной, какая выдалась З. Серебряковой?)

Бенуа сообщил читателям, что Серебрякова «подарила русскую публику таким прекрасным даром, такой «улыбкой во весь рот», что нельзя не благодарить ее»:

«автопортрет Серебряковой несомненно самая приятная, самая радостная вещь… полная непосредственность и простота, истинный художественный темперамент, что-то звонкое, молодое, смеющееся, солнечное и ясное, и я должен признаться, что эта сияющая жизнерадостность мне ближе, нежели… холодящая мысль о жизни» (Последнее сравнение касается «Сна» Петрова-Водкина, с триумфом показанного на выставке. — Б.Н. ).

А. Бенуа начинает с лирического описания героини (и автора) картины «За туалетом» и при этом не скупится на похвалы: «…Жила молодая женщина в глубокой деревенской глуши, в убогой хуторской обстановке и не было ей другой радости, другого эстетического наслаждения в зимние дни, отрывавшие ее от всего мира, как видеть свое молодое, веселое лицо в зеркале, как видеть игру своих обнаженных рук с гребнем и с гривой волос… мне особенно мило в этом портрете то именно, что в нем нет никакого “демонизма”, ставшего за последнее время прямо уличной пошлостью. Даже известная чувственность, заключенная в этом изображении, самого невинного, непосредственного свойства. Есть что-то ребяческое в этом боковом взгляде «лесной нимфы», что-то игривое, веселое, что окончательно не вяжется с представлением о больной героине “славянской трагедии”».

И чем более глядит искушенный искусствовед и душевед дядя Шура на веселый автопортрет своей нелюдимой племянницы, тем более укрепляется он в своем журналистском оптимизме:

«И как самое лицо, так и все в этой картине, юно и свежо. Мне почему-то весело, когда гляжу на все “околичности”, старательно изображенные г-жой Серебряковой на картине…»

Переходя к другим картинам Серебряковой, представленным на этой выставке, А. Бенуа, выражает пожелание, чтоб Зинаида сохранила свою веселость, точнее, «способность просто и весело относиться ко всему» («И деревенские парни, и студенты, и комнаты, и поля — все у Серебряковой выходит ярким, живущим своей жизнью и милым»).

В характеристике, которую дает А. Н. Бенуа трудам талантливой племянницы отмечены и «беспритязательная простота» и даже неизбежный «реализм» (чуть приодетый, впрочем, иностранным звучанием терминов):

«Дарование Серебряковой удивительно экспрессивно… Она ничего “не хочет сказать”, она не задается ни передачей настроения, ни красочными проблемами: это gesunder Naturalismus (то бишь, в переводе на язык родных берез, здоровый реализм. — Б.Н.) во всей своей беспритязательной простоте. И в то же время это бесконечно большее, нежели совершенное фотографирование внешнего мира».

Конечно, эта отрадная констатация реализма в живописи Серебряковой очень по душе пришлась всем искусствоведам грядущего (подсоветского) века. Писавший о Серебряковой в самом солидном из многотомников по истории русского искусства А. Савинов отмечал, что автопортрет Серебряковой «привлекал жизнеутверждающей силой, ясностью и лиризмом образа». В. Князева, в полном согласии с Савиновым, отмечала, что и в наше время Серебрякова «чарует молодостью мировосприятия, дарит радость, будит добрые чувства». Иные из исследователей отмечали, что появление этой картины на выставке 1910 года в Москве «равно удовлетворило требованиям жизненной правды москвичей и утонченной “рафинированности” петербуржцев» (А. Амшинская), что полотно свидетельствовало о мастерстве, об усвоении самых разных уроков. Вдаваясь в живописные тонкости, та же Амшинская пишет об «обостренно-нервном и в то же время ласково-поэтичном вибрирующем рисунке», об «особой фактурной выразительности поверхности холста — эмалево ровного, придающего картине особую законченную «освещенность».

Меньше было написано о роли автопортрета в жизни Серебряковой и о специфике автопортрета в целом как собственной «сущности явленной автором миру». В автопортрете ведь можно, как правило, обнаружить как исповедь, так и диалог с собственным двойником. М. М. Бахтин считал попытку подобного выхода за пределы своего «Я», соединения «себя и другого» в большей или меньшей степени наивной, поскольку создавая свой автопортрет, мы делаем себя единичными, целостными и определенными. Человек пытается таким образом создать внешний образ мысли и чувства, внешний образ души.

Иные из авторов, писавших об этом жанре (например, С. В. Крузе), считали автопортрет специфической формой эмоционально-художественного самоанализа: художник пытается установить связи своего физического отражения с прочими жизненными связями (скажем, социокультурными).

Психологи считают, что автопортрет создается в критические для его автора моменты жизни. Вероятно, об этом догадывался и А. Н. Бенуа, когда писал о выставленном в Москве автопортрете («не было ей другой радости… отрывающее от всего мира…»), то есть все же было некое бегство от неразрешимых проблем), однако дядя Шура предпочел из скромности не углубляться в предмет публично и говорить лишь об «эстетическом наслаждении». Вообще, как заметили некоторые исследователи (например, В. Круглов), у А. Н. Бенуа были свои заботы и собственные цели: его газетный отчет о выставке и триумфе племянницы носил ярко выраженный полемический характер. К тому времени, порвав с Союзом художников и москвичами, А. Н. Бенуа готовил создание Общества «Мир искусства». А время было не простое: волна экспериментов смывала критерии, мистические видения пророчили на холстах новые беды, ослиные хвосты теснили кисти и впору было уже недавним бунтарям-мирискусникам обратиться к академизму и классике (пусть хотя бы неоакадемизму), ибо воздвиглись уже пьедесталы первых инсталляций, в форме элементарного толчка-унитаза… А тут вот такая нечаянная радость — улыбка во весь рот на лице собственной, искони мрачной племянницы и появление нового славного живописца в семье, в кругу единомышленников, в мирискуснической традиции дома Бенуа (хотя и без былой ностальгии по ушедшему).