Борис Носик - С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции

Как видите эта новая дерзость появились у биографов Серебряковой лишь в XXI веке, а еще в середине 80-х московская дочь Серебряковой Татьяна должна была признать (в своем мемуарном очерке) этот печальный для посольских организаторов репатриации прокол как свою неудачу:

«Мои уговоры не действовали».

Что же касается тогдашней парижской нищеты, то Шурик Серебряков в 1934 году уже во всю работал на кино-студии под руководством П. Шильдкнехта. Привел его на студию еще в начале 30-х, скорее всего, дядя Шура, который с Шильдкнехтом трудился над оформлением знаменитого «Наполеона» Абеля Ганса. Известно, что русские художники произвели настоящий переворот во французском кинематографе, спасли честь гордого, но захиревшего петушка фирмы «Пате», чуть не удавленного после Первой войны могучим голливудским львом. На студии Шурик и пристрастился к воссозданию старинных интерьеров. Написанные им удивительной красоты старинные залы выглядели не мертво-нетопленными, как в музеях, а жилыми, интимными и уютными. В тяжких киношных трудах рождался первоклассный «портретист интерьеров» Александр Серебряков, уже многими знатоками замеченный. Младшая сестра Катя помогала Александру, писала вместе с ним декорации, изготовляла кукол для фильма. Катя очень рано становится художницей, блестящей миниатюристкой. Помнится мне, что в Палехе одну из лучших тамошних мастериц (которой я заказал крошечную иконку) называли русским словом «мелочница». Спрос на нее был огромный. Но Катя была не только художницей, но и любимой маминой моделью. Обнаружив, что Катя занята на работе, мать писала в отчаянии своей московской дочери:

«…все мараю мою старую физию — моделей у меня нет. Катя и Шура сами художники, и потому у них времени спокойно сидеть нет, и я уж не решаюсь их просить об этом».

В 1935–1936 Зинаида Евгеньевна с сыном работают над панно для виллы Броувера «Мануар дю реле» под Монсом. Зинаида Евгеньевна ходит в залы скульптуры неизбывного Лувра или пишет натурщиц у себя в ателье. Но денег на натурщиц не хватает, Броувер не шлет деньги, и на помощь, как обычно, приходит Катя — позирует маме.

В. Круглов пишет в своем очерке, что он узнает юную Катю во всех восьми нимфах бельгийской росписи. Что до меня, то я узнаю нынешнюю мою милую собеседницу, 94-летнюю Екатерину Борисовну, а тогда прелестную Катеньку, на всех картинах Серебряковой.

Зинаида Серебрякова отослала фотографии эскизов своих панно для виллы Броувера брату Жене и он откликнулся в мае 1937 года восторженным письмом:

«Так они мне понравились. У тебя есть именно то, чего нет вокруг: помимо выдумки то, что называют композицией. Они хороши в своей простоте исполнения, завершенности формы, поэтому монументальны и декоративны и помимо сюжета и размера. Ты так широко, связно, цельно понимаешь (в смысле передачи) форму предметов… Самою складною фигурою мне кажется “Юриспруденция” (с весами внизу). Это панно особенно нарядно и богато заполнено… Завидую тебе, что ты так просто, так гибко, широко и законченно умеешь передавать тело. А у меня выходит мелочно, пестро, ломано…»

Благородно, щедро написал брат Женя. И видно легко было у него на душе после того, как Зинаида ответила (в декабре 1936) отказом на малодушное родственное приглашение прыгнуть в мясорубку тогдашней России. Но ведь не по своей воле звали ее в моря крови дочь и брат Женя. «Мы не знаем, какой ценой досталось благополучие Жени Лансере…» — писал А. Н. Бенуа сыну. Цена была тогда в Советской России всегда та же — повиновение и предательство. «Промолчи — попадешь в первачи… — пел поэт. — Промолчи — попадешь в палачи…» Сам он не промолчал — и погиб.

О стенописи Александра Серебрякова, оформлявшего вместе с матерью «Мануар дю реле» барона Броувера, с энтузиазмом писал современный искусствовед В. Круглов:

«Два горизонтальных панно (каждое размером 135×687) включают изображения четырех географических карт в картушах. Стилизованные в духе XVIII века, они исполнены бледно-зеленой гризайлью и изображают места, связанные с деятельностью Броувера и его предков, — берега Фландрии, Марокко, Индии и Южной Америки. Их автор — Александр Серебряков…»

Еще в 1934 году вышла у Шурика нарядная книжечка — детская география, порадовавшая мать. Он уже многое умел, ее талантливый Шурик, и продолжал учиться.

В конце марта 1938 года семейство Серебряковых отправилось на открытие выставки старого знакомого Дмитрия Бушена, и Зинаида написала детям в Москву взволнованное, возмущенное письмо об этом вернисаже.

Надо сказать, что после приезда Бушена с Эрнстом в Париж и первых радостных встреч с бывшими обитателями квартиры на улице Глинки в отношениях Зинаиды с ее молодыми жильцами произошло охлаждение. Может быть, Дмитрию Бушену надоели строгие учительские замечания старшей художницы. 32-летний Дмитрий искал в Париже свой путь, свою нишу, а главное — свой кусок хлеба в наводненном художниками Париже. А Зинаида была максималисткой, была служительницей высокого искусства, жрица в храме больших мастеров и была до крайности строга ко всяким авантюрным «исканиям», легкомысленным экспериментам и модным фокусам, вообще, ко всякой моде была строга («служенье муз не терпит суеты»). А как выжить художнику, если не следовать моде? В Париже известны были великие модники, вроде Кокто или Дягилева и даже модники-гении, вроде Пикассо. Они были создатели моды, творцы. А Дмитрий Бушен с конца 20-х годов работал на Дома моды (такие, как Лелонг, Пату, Ланван), создавал модели одежды и рисунки для тканей — как же ему было не спешить, как не гнаться за модой?

Зинаида Серебрякова (как и ее друг, подвижник живописи Константин Сомов) никогда не работала для театра. А Бушен создавал костюмы для театра, потом и декорации, а с середины 30-х годов все больше и больше сотрудничал с хореографами, даже такими славными, как Фокин, Мясин, Баланчин, Ролан Пети, Лифарь. В 1937 году он оформил балет на музыку Чайковского во время лондонских гастролей Русского балета Монте-Карло, и еще, и еще. Слухи о театральных успехах бывшего жильца и приятеля доходили до Серебряковой, ее обижало, что она узнает о его новых заказах последней, да и вообще, иерархия здешней художественной жизни не казалась ей справедливой. Но в мире успеха и моды вся справедливость — кто успел, тот и съел. А тут еще и прокормиться надо было в чужой стране, да в нелегкие годы кризиса…

Легко представить себе, с какой требовательностью и обидой за высокое искусство разглядывала Зинаида легковесные пейзажные картинки, натюрморты, цветы и театральные эскизы Бушена на выставке 1938 года, какое испытывала раздражение… А назавтра села писать письмо сыну и дочери в Москву: