Борис Носик - С Лазурного Берега на Колыму. Русские художники-неоакадемики дома и в эмиграции

Зинаида получала теперь от детей из Москвы разнообразные советские «художественные» издания», (в ту пору сравнительно недорогие, хотя и не слишком высокого качества), однообразно благодарила за подарки и даже похваливала что-нибудь — то портреты Корина, то рисунки Шмаринова, то детские иллюстрации Лебедева. Сообщала, что сын Шура хочет почитать «оригинал фильма “Каменный цветок”»…

В первые послевоенные годы московские организации в Париже с удвоенной силой, разворачивали новую программу «возвращения на родину». Впрочем, и старые списки потенциальных возвращенцев не пропали. В них по-прежнему была, вероятно, и Зинаида Серебрякова, так что ей и на исходе седьмого десятка лет приходилось играть при переписке с детьми, оставшимися в России, все в ту же игру, которой обучил ее дядя Шура: ругай здешнюю жизнь, но объясняй, что пока что не можешь вернуться. Так и объясняла стареющая, но еще вполне активная художница в письмах детям:

«Ведь это главная причина (т. е. мое «пошатнувшееся» здоровье) моего сомнения — могу ли перенести теперь поехать к вам, моим дорогим, и быть там деятельным человеком».

О чем еще пишет из Парижа художница? Об ужасах парижской жизни, о росте цен, о невыносимом многолюдстве на парижской выставке Гольбейна, иногда также об оформительских успехах старенького дяди Шуры, который им на сей раз, увы, «не дал места в ложе» на премьеру оформленной им «Жизели». Если бы русская жизнь по-настоящему интересовала дядю Шуру, семью Серебряковых или кого-нибудь еще из замороченных русских эмигрантов, они и без места в ложе смогли бы поприсутствовать на проходившем в те месяцы нашумевшем «процессе Кравченко» в парижском Дворце правосудия на острове Сите. Там они смогли бы многое услышать из уст русских и украинских (в том числе, харьковских, а может, и нескучанских) свидетелей обвинения. Зинаида могла бы услышать от бедняг из лагерей «перемещенных лиц» о том, как опухшие от голода крестьяне, сумевшие доползти до Харькова, умирали на улицах этого хорошо знакомого ей города. Как съев всех кошек, собак и крыс, умирали от голоду воспетые ею крестьяне-труженики на Украине, которую она называла в письмах «своей родиной»…

Но, увы, талантливая Зинаида была всего-навсего художница, а художники, как известно, «не интересуются политикой». Среди зрителей на парижском процессе Кравченко присутствовала, впрочем, одна русская эмигрантка — Нина Берберова, но она посещала заседания суда по заданию газеты…

К шестидесяти годам Серебрякова стала острее ощущать грустную тяжесть годов и так написала сыну:

«…Мне противно на себя смотреть, и хотя я еще и рисую “автопортреты”, но тогда я не вижу себя как “человека”, а как одну покорную модель для моей палитры. Вот дядя Шура совершенно исключительно бодр, прекрасно выглядит и работоспособность, кажется, только увеличивается с каждым годом. Ему скоро 80 лет!»

Впрочем, когда после 36-летней разлуки московской дочке Серебряковой Татьяне разрешили приехать в Париж и повидаться с матерью, это было уже в 1960 году, в год смерти дяди Шуры, ей показалось, что мама не сильно переменилась. Конечно, описывая потом эту встречу в подцензурной печати, дочь должна была подтвердить, что мама уже неспособна к путешествиям: дочь ведь и после войны продолжала звать ее назад, может, она обещала «поговорить», когда ее «выпускали за границу» (это еще было великой милостью в 1960):

«Я снова вернулась к ним (к уговорам о возвращении. — Б.Н.) в 1960 году, — пишет Татьяна, — когда мы встретились в Париже, но — увы! — теперь ей, уже больной и старой женщине, переезд был бы не под силу».

Только еще четверть века спустя, в «перестроечные» годы дочь вдруг добавила кое-какие подробности о тогдашней жизни своей больной и непригодной ни к каким переездам матери:

«Каждый день Зинаида Евгеньевна вставала в семь часов утра, быстро съедала скромный завтрак, убирала мастерскую и начинала работу: писала натюрморт или портрет, разбирала старые работы, отвечала на письма. Всегда день ее был заполнен деятельностью… Это было ее жизнью…»

Понятливый читатель отметит, как смягчались былые жесткие порядки: в 1937 после двух кровоизлияний в мозг перевезли через границу для прославления родины уже мало что соображавшего антисоветчика Куприна. А еще через полвека по-царски принимали 90-летнюю осознавшую Одоевцеву…

Серебрякову уговаривали репатриироваться еще и в конце 50-х годов. Она не без гордости сообщает, что деятель Союза художников СССР искусствовед Кеменов уговаривал ее в 1957 году четырежды: два раза в гостях у 87-летнего дяди Шуры, и дважды в ее собственном ателье. Отчего ж так старался активный Кеменов? Наверно, «отрабатывал» поездку: в 1957 году редко выпускали в Париж задаром…

Зинаида Серебрякова по-прежнему жила после войны в знаменитом доме на улице Кампань-Премьер. Правда, ей пришлось освободить прежнюю мастерскую, но любезный сосед Юрий Павлович Анненков подсказал, что освобождается другая в том же доме, двумя этажами выше. В этой новой студии она продолжала писать портреты, впрочем, не так много, как раньше. В 1947–48 ею были написаны портреты С. М. Лукомской-Драгомировой и С. А. Лукомской. Софью Михайловну Лукомскую, давно уже поддерживавшую дружеские отношения с Серебряковыми, писали некогда и Серов, и Репин. Серебряковский портрет благородной постаревшей дамы исполнен духовной красоты и строгости, уводит во времена обожаемых Зинаидой (и по-прежнему регулярно ею навещаемых в Лувре) великих мастеров.

В 1956 году граф Зубов заказал Зинаиде Серебряковой свой портрет в пару к ею же написанному до войны портрету его жены. После революции граф Зубов отдал свой дворец под Институт культуры. Но самому ему все же пришлось бежать. А в 50-е годы самый знаменитый и сладкозвучный из поэтов русской эмиграции, доживавший последние годы жизни в старческом доме на Лазурном Берегу, вспоминал о встрече с друзьями на концерте в петербургском дворце Зубова:

Поэт обращался в этом стихотворении к другу-поэту, выразившему некогда надежду, что в Петербурге они сойдутся снова… Но друг этот еще до войны сгинул на Колыме. Теперь вот и сам Георгий Иванов умирал в Йере, а все еще красивый, импозантный граф Зубов позировал Зинаиде Серебряковой в ателье на рю Кампань-Премьер…

Некая старомодная русская жизнь все же еще продолжалась после войны в Париже. Еще встречались с регулярностью немолодые люди, которые приходили на чай к дяде Шуре Бенуа. Конечно, строгая московская милиция в случае проверки паспортов вряд ли кого из них признала бы их «чисто русскими» (Бушен, Эрнст, Бенуа, Лифарь, Гурвич…).